— Тем не менее кто у нас культовый — вне зависимости от того, считаешь ты себя таковым или нет?
— Культовый — это такой автор, которого уже не обязательно читать, который уже отбил у жизни для себя небольшое (или большое) капище. Скажем, Гомер. Все знают, что это за глыба, но многие ли сейчас читают его гекзаметры? Или вот, Шекспир, Гете, Пушкин, Толстой — эти имена знакомы каждому, хотя читал книги этих авторов в лучшем случае лишь каждый четвертый из тех, кто позволяет себе помянуть их в разговоре. Они вошли в литературоведческий оборот, герои их произведений возведены в архетипы, смысл их сочинений
растолкован школьникам. Часто само реальное существование культовых писателей может быть подвергнуто сомнению, поскольку существует тенденция к их мифологизации.
Собственно, Лимонов тоже приближается к такому надлитературному состоянию. В современном культурно-историческом контексте он, как ни странно, занимает нишу, которую некогда — полагаю, невольно — освоил Горький. Лимонов написал про «детство», потом «мои университеты» и «в людях» («Подросток Савенко», «Молодой негодяй», «Это я — Эдичка»). Написал своевременный роман «Убийство часового».
— Это все-таки не роман, Павел, но я слушаю, слушаю, не перебиваю…
— …А как Эдуард Вениаминович умеет с головой нырять в радикальную политику… Да и псевдоним его при желании можно трактовать как Кислый. Очень интересная фигура. Что касается меня, то я пока не готов быть культовым писателем. Я хотел бы, чтобы мои книги еще некоторое время читали.
— Понятное желание. С другой стороны зайдем. Существует очень известный и очень достойный писатель Крусанов. Тем не менее какого-то точного знания о его биографии (кроме того, что он из Питера и всех хороших людей там знает) нет. Давай подробно расскажем, кто такой Павел Крусанов. Где родился, как учился, кто отец, кто мама? Чем занят был вчера и чем занят сегодня?
— Родился в Ленинграде, в роддоме, расположенном прямо на территории Парка Победы. Дело было в августе — кругом зелень, воробьи чирикают, на газонах растут шампиньоны. Деталей, разумеется, не помню. Отец — конструктор гидротурбин. Его турбины до сих пор крутятся на Братской ГЭС, под Мурманском, в Железных Воротах на Дунае, на Асуанской ГЭС, в Сирии, Бразилии, Канаде и черт знает, где еще. Мать — школьный учитель. В детстве пару лет прожил в Египте.
Еще в школе начал рвать на гитаре струны. Был членом Ленинградского рок-клуба. Играл в разных составах, выступал на сэйшнах. Потом, разочаровавшись в коллективном творчестве, склонился к более индивидуалистичной литературе. Вот, собственно, и все. Пожалуй, даже этого много. Потому что писатель, если он не деляга и посредственность или, простите за выражение, культовая фигура, — это просто его книги. Другое дело, когда ты собственную жизнь строишь как авантюрный роман… Но это не наш случай.
— Хорошо, «просто его книги». Когда новая книжка будет у Павла Крусанова? Как сложилась судьба всех предыдущих?
— К моменту, когда первый пятитысячный тираж романа «Укус ангела» разошелся в течение трех недель, я уже имел за спиной журнальные публикации, а также изданные роман и сборник рассказов, продававшиеся без всякого ажиотажа. Успех «Укуса», выдержавшего семь изданий, решил проблему и с предыдущими, и с последующими книгами. Я имею в виду в первую очередь романы «Бом-Бом» и «Американская дырка». Однако работать на встречное ожидание не следует. Никогда и ни за какие блага. Мне нравится всякий раз писать так, как будто до этого момента ничего мной еще написано не было. Ну и, разумеется, всякий раз хочется писать не торопясь и в удовольствие, чтобы это не было похоже на работу. Отсюда и размытые сроки на производство очередного изделия духа. И это хорошо — во-первых, суету надо гнать и делать это следует решительно, а во-вторых, борзопись пока, слава богу, не возведена в ранг добродетели.
Если подумать о том, что же все-таки не удается, то не удается пока широкомасштабная экспансия. Я имею в виду культурную экспансию — переводят мало. Запад не хочет читать про великую Россию, пусть величие ее в данном случае — лишь плод авторского воображения. Он хочет читать про обделавшуюся Россию, сидящую как Иов на пепелище. Но в такое встречное ожидание тоже играть западло — мы же не грантососы какие-нибудь, стоящие в очереди за деньгами забугорных налогоплательщиков. Мы другие — мы понемногу вдыхаем величие в реальную Россию, стремясь к тому, чтобы государство стало достойно своих граждан. «Мы» — это не раздвоение или растроение сознания, это связка подразумеваемых товарищей по борьбе. Если о перспективах — сейчас пишу новый роман, не помня о том, что было сделано прежде. Однако до финальной точки еще далеко.
— А как ты думаешь, Павел, жива ли, дышит ли в наши дни, вокруг нас (а может быть, даже в ком-то из нас!) классическая русская литература? (Когда я задаю вопрос, я смеюсь; Павел отвечает внешне серьезно, но в глазах его — явная ирония, если не сказать сарказм. — З.П.)
— Современность — такая зыбкая субстанция… Считать здесь кого-то за надежный ориентир — значит по меньшей мере демонстрировать простодушие. Не в благостном смысле слова, а в том, где простота — сами знаете хуже чего. Конечно, можно было бы выдать симпатичным авторам по ордену, но этим только их самих поставишь в неловкое положение. Мерзавцев каких-нибудь не жалко — пусть носят клеймо и стараются соответствовать, — но мы же о симпатичных людях говорим, им-то за что такая подлянка?
— Я вот когда общаюсь, скажем, с Шаргуновым, я могу определить наше или близкое к нашему поколение. Саша Гаррос, Аня Козлова, Герман Садулаев. Твое поколение — это кто (помимо питерских друзей)? Считаешь ли ты людьми своего поколения, скажем, Дмитрия Быкова или Дмитрия Новикова?
— Поколение… Слово такое, будто его сразу несколько поршней толкает, как коленвал. Поначалу так, вероятно, и есть. Двадцать пять лет назад я бы орал со сцены о поколении, искренне веря в единство нас, двадцатилетних, и в какие-то наши общие идеалы. Да что там, еще лет пять назад я бы, пожалуй, назвал имена, говорил бы о какой-то стае. Но сегодня я не могу говорить о поколении, я могу говорить лишь о ровесниках. Поколение — это фронт, фаланга, стремящаяся отбить для себя плацдарм на территории, уже поделенной отцами. Но когда этот плацдарм уже отбит и потесненные отцы ждут помощи и милости…
Я думаю, если вы с холодным вниманием посмотрите друг на друга — Прилепин, Гаррос, Шаргунов и т.д., — вы увидите в монолите под названием «поколение» трещины, зоны раскола, которые со временем будут только расширяться. Не обольщайтесь, друзья, вас ждут взаимные разочарования. Безусловно, в литературной и шире — в художественной среде у меня есть товарищи, которых меня просят оставить за скобками, но я не смотрю на себя, вкупе с ними, как на поколение. Скорее, как на — с определенной мерой условности — круг единомышленников. Но в этот круг включены люди разновозрастные — от семидесятилетнего Наля Подольского до тридцатисемилетнего Вадима Назарова.
— Я читал несколько твоих книг. Читал «Американскую дырку», к примеру, рассказы, «Ночь внутри». Мне показалось, что при всем своем изяществе литературном, при отличной, скажем так, выделке, эти книги малоэмоциональны. Ты как музыкант наверняка знаешь Роберта Смита, лидера группы «Cure» — вот он демонстрировал такое отстраненное пение на вдрызг разрывающую тему… А? Ошибочное мнение? Ты вообще эмоциональный человек? Похож ли ты на свои книги?