— Опять ты за свое. Ты на нынешних посмотри… Прогнозы есть у Алексея Варламова: что с Россией будет, суждено ли ей выжить?
— Все в руце Божьей. Для меня несомненно, что все произошедшее с нашей страной в ХХ веке глубоко промыслительно, как, впрочем, и вся русская история, весь наш путь. Но Бога мы и наши отцы и деды прогневили куда сильнее, чем наши предки в шестнадцатом веке, посадившие на трон Бориса Годунова. Нашему народу надо просить у Неба не справедливости, а милосердия.
Дмитрий Геннадьевич Новиков родился 11 декабря 1966 г. в Петрозаводске.
Служил в армии. Окончил медицинский факультет Петрозаводского университета.
Автор трех книг рассказов: «Танго карельского перешейка», «Муха в янтаре», «Вожделение».
Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии БРФ «Вдохнуть Париж» (2003), «Борис Соколофф-приз» (2004).
Дмитрий Новиков — один из самых сильных, на мой вкус, современных прозаиков, автор нескольких пронзительных книг.
Причиной нашего разговора послужила моя давняя, иногда с веселой завистью, любовь к его великолепным рассказам, как минимум два из которых («Муха в янтаре», «Происхождение стиля») должны войти во все антологии русской прозы. Это, я говорю, причина для разговора. А поводом для разговора стало то, что Дмитрий Новиков стал лауреатом Пушкинской премии.
С чем мы его и поздравляем. Он заслужил, как никто иной. Именно Пушкинскую.
— Дима, чего ждешь от литературы в этом году? И от кого именно? Жива ли классическая литература — и наша, и западная?
— Жду литературы. Почему-то в первую очередь надежда на поколение, к которому условно и с большой степенью допущения относимся и ты, и я. Поколения, которое успело пожить в социализме, повариться в переходе, полно сил сейчас. Обязательно должны появиться сильные вещи. Очень радостно возвращение из кризиса Ильи Кочергина. Ира Мамаева — наверное, одна из последних и самых младших в этом поколении. Дальше придут
другие.
Пока жив человек, будет жива и литература. Лучшие, тревожащие душу книги будут драгоценным пластом оседать в классике. Так что все хорошо. Маленькие тиражи русских книг объясняются лишь отсутствием системы распространения и пропаганды литературы. Западную литературу сейчас читаю мало — мне интересно то, что происходит непосредственно у нас, в настоящее время.
— Кого из живых классиков уважаешь? С кем знаком? С кем хотел бы пообщаться — с живым или мертвым?
— Со всеми, с кем мечтал познакомиться, наверное, уже знаком. С тайным восторгом общаюсь с Владимиром Семеновичем Маканиным. Редкий душевный подъем вызвал чудесный Фазиль Абдулович Искандер. Интересно было пообщаться с Андреем Битовым. Забавно — с Евгением Евтушенко. Пронзительно — с Александром Кушнером. Запойно — с Андреем Волосом.
Из вечно живых повстречался бы с Бродским, но вряд ли бы он мной заинтересовался, а становиться в ряд мемуаристов было бы странно. С Сергеем Довлатовым хотелось бы уважительно загулять.
— Да, красивый список. Многое о тебе говорит… Итак, ты пишешь книги. Они, на твой взгляд, должны что — радовать, огорчать, заставлять думать?
— Не люблю слово «должны». Мы с ними (книгами) и так это делаем. Я много встречаюсь с читателями и знаю, что говорю, и говорю это без бахвальства и пафоса. Здорово, что важное, казалось бы, лишь тебе становится интересным и близким другим, незнакомым людям. Особенно чудесно встречаться с детьми — они понимают все гораздо быстрее и лучше взрослых. Так, в одной из школ вместо нудной и долгой дискуссии об употреблении в литературе нецензурной лексики была фраза в сочинении девочки Насти Сладкомедовой: «С помощью грубых слов и выражений автору удается заставить нас задуматься о вечных вопросах»… Я почувствовал себя в какой-то мере оправданным.
— Тогда я переформулирую, с твоего позволения. Что первично для тебя в твоем творчестве? Стиль, сюжет? Некие открытия сердца и разума, которыми ты хочешь поделиться?
— Первично все. Я не теоретик литературы, я ее практик. Настоящее, полет получается, по-моему, когда, не жалея себя, бросаешься в самые замысловатые тяготы жизни, выдерживаешь, выживаешь, любишь мучительно, снова умираешь — и в награду тебе может (не обязательно, не должно) даться свобода и пластика языка, которая пронесет тебя и читателя над землей. Недалеко и недолго. Стиль порождается болью. Технические же средства — всего лишь превратности метода.
— То есть литература — это всерьез? Смертельно?
— Литература — это смертельно, печеночно, душевно-больно и церебропатично. Аналогия с танцами: всем кажется, что танго — это милый танец безобидной любви. А танго — это когда ломаются кости.
— Вах… Как ты все повернул. Я так не думаю, но… Какой бы свой текст, Дима, ты хотел экранизировать?
— Есть текст под названием «Другая река» — о православном святом, который единственный был канонизирован, несмотря на совершение смертного греха. Ну и «Муху в янтаре», естественно, но для этого нужен новый Феллини.
— Ты один из самых известных писателей нового поколения — пришедших в «нулевые». Конкурентами кого-то воспринимаешь? Или — каждый делает свое дело? Быков, Гуцко, Иванов, Сенчин, Шаргунов? О женщинах будем говорить? Аня Козлова и Аня Старобинец, Орлова, Рубанова?
— Забыл Диму Горчева, Илью Кочергина и Захара Прилепина.
— Горчева мало читал, виноват, а Кочергин — великолепный, согласен.
— Я их всех люблю и ценю. С доброй улыбкой наблюдаю порой разнообразные деяния московских мальчиков Димы Быкова и Сережи Шаргунова. Их энергия изумляет. До сих пор перед глазами стоит изящная норковая шубка, в которой Сергей Шаргунов вещал что-то о баррикадах. Забавно порой наблюдать за виртуозными балетными прыжками в защиту постмодернизма, производимыми талантливым реалистом Наташей Рубановой. Но все мы делаем одно дело, все несем свою ношу, и, как сказал Андрей Волос: «Литература — это большое капустное поле. И каждому достаются свои кочаны».
— Прессу читаешь? Почитаешь?
— Никакие газеты и сайты не почитаю. И не читаю почти. Журналистов жалко, как и актеров, — постоянная продажность не идет им на пользу.
— Надо ли, Дима, людям из мира политики прислушиваться к писателям и журналистам?
— Что значит — надо? Они и так слушают. В Париже, в музее Орсе, по-моему, есть картина «Колесо судьбы», что ли. Там король (политик) попирает голову крестьянина, а поэт попирает голову короля. Ничего не изменилось. Только определиться нужно, кто писатель. Не по тиражам, не по изыскам методологии и физиологическим выплескам. А по мастерству и достоинству. На литературном форуме в Липках наблюдал как-то чудесную картину. Когда приезжали какие-то политики, некоторые писатели бросались к ним пожимать руки. А вдалеке ходил себе Владимир Семенович Маканин. И вот уже политики, отмахнувшись от назойливых рук, подходили к нему с почтительностью и говорили «Здравствуйте, Владимир Семенович». «Здравствуйте», — отвечал им Маканин.