Гейб предпочел не отвечать на этот последний вопрос. Вместо этого он вернулся к предыдущему.
— Моя ферма устраивает меня потому, что она — моя.
— Так просто?
— Нет, так сложно. Надеюсь, ты не хочешь испортить вечер и заставить меня рассказывать историю моей жизни? Это вредно для пищеварения.
— У меня здоровый желудок. — Келси слизнула с большого пальца капельку томатного соуса. — Мою историю ты знаешь, во всяком случае — основные ее вехи, мои главные взлеты и падения. Самое главное, однако, заключается в том, что я не позволю себе сделать никаких новых шагов, пока не буду знать, с кем, собственно, я имею дело.
Видя, что Гейб хмурит брови, Келси как ни в чем не бывало склонилась над своей тарелкой и продолжила трапезу.
— Это не ультиматум и — упаси боже! — никакая не гарантия. Это просто необходимость. Я нисколько не скрываю, что меня к тебе тянет и что мне доставляет удовольствие твое общество. Но я тебя совсем не знаю.
Гейб совершенно отчетливо понимал, что если бы Келси узнала его подноготную, то все шансы были бы за то, что все ее теплые чувства к нему претерпели бы существенные изменения. Вероятность этого была девять из десяти, но ему случалось играть и в худших условиях. Больше того: если ставка казалась ему достаточно высокой, он сам, бывало, отчаянно рисковал, разыгрывая невероятные головоломные комбинации при минимуме шансов на успех.
— Позволь мне для начала рассказать кое-что о тебе самой. Итак, ты была единственной дочерью внимательного, заботливого отца. Тебя одевали, обували, окружали заботой, баловали…
Последнее, по мнению Келси, несколько не соответствовало действительности, но она не стала ни отрицать этого, ни уточнять.
— В целом все верно, — признала она. — Пока я росла, я действительно получала все, чего мне хотелось. Или почти все. И не только в материальном, вещественном смысле, но и в эмоциональной сфере. На мой взгляд, все это происходило от желания отца и бабушки как-то компенсировать мне отсутствие матери. Я же этого отсутствия не замечала вовсе.
— Большой дом в пригороде, — продолжал Гейб. — Престижная школа, летний лагерь, уроки балета…
Если он пытался вызвать ее раздражение, то он вполне преуспел. Стараясь держать себя в руках, Келси перенесла к себе на тарелочку еще кусок пиццы.
— А также игра на фортепиано, плавание и верховая езда, — закончила она.
— Это — просто часть целого, — отмахнулся Гейб. — Дальше был выпускной бал, колледж по твоему выбору и — как вершина всему — замужество. Блестящий молодой человек с блестящими перспективами, к тому же из хорошей семьи.
— Не забудь также про долгий, утомительный развод, — напомнили Келси. — А что скажешь ты, Слейтер?
— Ты даже представить себе не можешь, Келси, как все было у меня. Я расскажу, но ты вряд ли поймешь.
Но Гейб решил, что все равно расскажет ей об этом. Расскажет и посмотрит, как ляжет карта.
— Не могу сказать, чтобы я ложился спать совершенно голодным, — начал он. — В те времена денег на еду нам, как правило, хватало, а если не хватало, я крал или выпрашивал подаяние на улицах. Из детей обычно получаются хорошие воры и хорошие попрошайки, — пояснил он, внимательно наблюдая за выражением ее глаз. — Взрослый скорее обратит внимание на другого взрослого, чем на ребенка, а что касается попрошайничества, то… Комплекс вины у взрослых обеспечивает хорошие сборы малышне.
— Многие люди оказываются в таком положении, когда они вынуждены просить милостыню, — осторожно заметила Келси. — В этом нет ничего зазорного.
— Ты говоришь так, потому что тебе ни разу не приходилось просить. Или брать. — Гейб погремел льдом в своем стакане, но пить не стал и поставил стакан на место. — По ночам я слышал, хотя и старался не слушать, как в соседней комнате дерутся, как плачет мать, как соседка зарабатывает себе на хлеб насущный в постели с каким-нибудь проходимцем. В случае удачи я просыпался в той же постели, в какой засыпал, но часто моя мать будила меня далеко за полночь, и мы крадучись покидали дом, потому что отец опять проиграл или пропил деньги, отложенные на то, чтобы заплатить за аренду.
Келси попыталась воочию представить себе ту картину, которую он нарисовал ей. Выходило нечто мрачное.
— Так где же ты вырос?
— Нигде. Это могло быть в Чикаго, в Рено или Майами. Зимой мы старались задержаться где-нибудь на юге, поскольку теплая погода стоит долго и ипподромы завершают сезон намного позже, чем на севере. Где угодно, лишь бы был ипподром. Все места выглядели для меня одинаково, потому что отовсюду нам приходилось бежать тайком, под покровом ночи. Разумеется, мой старик продолжал утверждать, что мы просто переезжаем и что он работает над очередным своим проектом, который принесет нам целую кучу денег. Моя мать драила общественные туалеты, чтобы мы не голодали, а он забирал большую часть ее заработка и проигрывал на скачках, в карты, на тараканьих бегах и даже на том, как далеко прыгнет чертов кузнечик. Ему было плевать, во что и с кем спорить — лишь бы можно было помахать купюрами перед чьим-то носом и прикинуться важной шишкой…
Гейб говорил совершенно спокойно, без злости, и только горечь нет-нет да проглядывала в его взгляде.
— Кроме всего прочего, отец был не прочь смухлевать, передернуть, смошенничать. Он был довольно ловок, и по большей части такие штучки сходили ему с рук, но я помню несколько случаев, когда моя мать с трудом наскребала необходимую сумму, чтобы расплатиться с его партнерами, которые иначе переломали бы ему пальцы. Она любила его…
Гейб подумал, что это-то как раз и было самой горькой пилюлей, которую ему пришлось проглотить.
— Многие женщины любили Рика Слейтера…
Он занялся пиццей, словно пытаясь доказать себе, что все это больше не имеет для него значения.
— … А он любил причинять им боль. Многие женщины уходили и возвращались только для того, чтобы еще раз получить кулаком в лицо. И самое странное, что они гордились своими разбитыми губами и черными кругами под глазами так, словно это были медали или какие-то другие знаки отличия. Моя мать была как раз из таких. Если я пытался помешать отцу, он начинал лупцевать нас обоих, а мать ни разу не поблагодарила меня. Она только повторяла, что я ничего не понимаю… И она была совершенно права, — неожиданно прибавил Гейб. — Я до сих пор этого не понимаю.
— Неужели ты не мог никуда пойти? Найти какое-нибудь убежище, обратиться в социальные службы, в полицию, наконец…
Гейб только взглянул на совершенные черты породистого, аристократического лица Келси и подумал о ее безупречном воспитании, въевшемся в плоть и кровь.
— Некоторых людей обязательно заносит в самые грязные и темные углы, Келси. Иначе не может быть. Так работает система.
— Но так не должно быть. Это… это неправильно.
— Чтобы получить помощь, нужно верить в нее, искать, обивать пороги и иметь достаточно мужества, чтобы просить о ней. Моя мать ничего этого не сделала бы. Большую часть времени она смотрела в землю, ничего не ждала, ничего не просила.