Поднимаясь с колен, Котай заметила, что окно над кроватью закрыто листом фанеры, привинченной к стене. Из щели между фанерой и оконной рамой торчал край голубой драпировочной материи, и Кот догадалась, что снаружи окно кажется просто плотно зашторенным. Вместе с тем какая-нибудь из жертв убийцы — достаточно хитрая или достаточно везучая, чтобы освободиться от пут, — вряд ли сумела бы открыть это окно изнутри и подать знак водителям других машин.
Поскольку никакой другой мебели в спальне не было, стенной шкаф оставался единственным местом, где Кот могла надеяться найти ружье или что-то, что сошло бы за оружие. Обогнув койку, она подошла к виниловой двери-гармошке, движущейся по выступающим сверху полозьям. Отодвинув в сторону шуршащие пластиковые складки, Кот увидела в шкафу мертвого мужчину.
Она едва удержалась, чтобы не закричать. Потрясение швырнуло ее обратно к кровати, и Кот так сильно ударилась коленями о ее край, что едва не упала на Лауру. Пытаясь сохранить равновесие, она оперлась рукой о стену, выронив при этом нож.
Задняя стенка шкафа была укреплена сваренными металлическими листами, для большей жесткости прикрепленными к раме автомобиля. К этой стальной стене были приварены два кольца, располагавшиеся довольно высоко и на большом расстоянии одно от другого. Запястья мертвеца были пристегнуты наручниками к этим кольцам, так что он стоял, разбросав руки, точно распятый. Ноги его, как и у Христа, были соединены вместе, но не прибиты гвоздями, а пристегнуты еще одной парой наручников к третьему кольцу в стене.
Убитый показался Кот совсем юным — на вид ему было лет восемнадцать-девятнадцать, никак не больше двадцати. Из одежды на нем были только короткие подштанники, а бледное худое тело хранило следы жестоких побоев. Как ни странно, голова юноши не свисала на грудь, а склонялась в сторону, покоясь на бицепсе левой руки. Волосы у него были черные, курчавые и довольно короткие. Цвет глаз Котай определить не смогла, поскольку веки были накрепко зашиты зеленой ниткой. Желтая тесьма соединяла пару пришитых к его верхней губе пуговиц с подобранным в тон пуговицами на нижней.
Котай услышала свой собственный голос, обращавшийся к богу. Собственно говоря, это было не обращение, а невнятное, жалобное бормотание. Стиснув зубы, она проглотила подступающие к горлу слова, боясь, что звук достигнет кабины водителя даже сквозь урчание мотора и шорох мощных колес.
Кот задвинула складную пластиковую панель, которая несмотря на свою хлипкость двигалась с тяжеловесностью дверей банковского хранилища. Магнитный замок закрылся с сухим звонким щелчком, словно сломалась кость.
Ни в одном учебнике по психиатрии, который Кот когда-либо читала, не описывалось ни одного случая настолько страшного, чтобы ей захотелось забиться в уголок, сесть на землю и замереть, прижав колени к груди и обхватив их руками. Сейчас она поступила именно таким образом, выбрав в качестве убежища самый дальний от стенного шкафа угол комнаты.
Котай чувствовала, что ей необходимо срочно взять себя в руки, и начать следовало со своего взбесившегося дыхания. Она дышала часто и глубоко, набирая полные легкие воздуха, и все равно задыхалась от недостатка кислорода. Чем глубже и чаще она вдыхала, тем сильнее кружилась голова и шумело в ушах. Ее периферийное зрение давно уступило окружающей темноте, и время от времени Кот начинало казаться, что она глядит в длинный черный тоннель, на дальнем конце которого еле видна полутемная спальная комната дома на колесах.
Ей удалось убедить себя, что юноша в шкафу был уже мертв, когда убийца взялся портняжничать. А если и нет, то милосердное сознание наверняка покинуло его. Потом она приказала себе вовсе не думать об этом, потому что от этого черный тоннель, в который она глядела, становился все уже и длиннее, спальня все отдалялась, а свет настольной лампы мерк.
Чтобы сосредоточиться, она даже закрыла лицо руками, но как ни холодны были ее ладони, лицо оказалось холоднее. Без всякой видимой причины Котай неожиданно вспомнила лицо матери, которое встало перед ней ясно как на фотографии. И вот тут-то она поняла…
Для Энне, матери Кот, насилие было романтичным, даже увлекательным времяпрепровождением. Некоторое время они жили в Оклендской коммуне, где каждый говорил о том, чтобы сделать мир лучше, и где взрослые еженощно собирались на кухне, пили вино, курили марихуану и обсуждали как лучше всего разрушить ненавистную капиталистическую систему. Иногда вино им заменяли пинакль и «девятка» [8] , но и тогда, в более или менее трезвом виде, они говорили все о том же — о лучшем способе установить на земле царство Утопии, причем большинство настолько явно отдавали предпочтение революции, что было ясно, какая игра интересует их больше всего. Легче легкого было взорвать мосты и тоннели, чтобы затруднить сообщение; атаковать телефонные узлы, чтобы дезорганизовать связь; сжечь до тла мясоперерабатывающие заводы, чтобы положить конец безжалостной эксплуатации животного мира.
Чтобы обеспечить финансирование своих прожектов, эти люди планировали хитроумные ограбления банков и дерзкие налеты на бронеавтомобили инкассаторов, так что путь, проложенный ими к миру, свободе и справедливости, неизменно оказывался изрыт воронками взрывов и завален штабелями мертвых тел.
После Окленда Кот и ее мать снова отправились в дорогу и через несколько недель в очередной раз оказались в Ки-Уэсте, у своего старого знакомого Джима Вульца — революционного нигилиста, с головой ушедшего в торговлю наркотиками и подрабатывавшего контрабандой оружия. Под своим коттеджем на океанском побережье он устроил бетонный бункер, в котором хранил коллекцию винтовок и револьверов, насчитывавшую больше двухсот стволов. Мать Кот была прелестной женщиной даже в самые тяжелые дни, когда ее снедала депрессия и ее зеленые глаза становились серыми и печальными от тревог, которые она не в состоянии была объяснить, однако всякий раз, когда она оказывалась за кухонным столом в Окленде или в прохладном бункере — то есть рядом с мужчиной типа Джима Вульца, — ее безупречная кожа становилась еще более белой, почти прозрачной; искренний восторг оживлял изысканные тонкие черты, а сама она, преображаясь поистине волшебным образом, выглядела более гибкой, податливой, готовой улыбаться каждую минуту. Предвкушение чего-то необычного, дерзкого, жестокого, возможность сыграть роль Бонни при каком-нибудь подходящем Клайде [9] , озаряли ее удивительное лицо светом прекрасным как флоридский закат; в эти мгновения ее зеленые, как изумруды, глаза становились неотразимыми и загадочными, как воды Мексиканского залива в пору вечерних сумерек.
И хотя предвкушение насилия могло казаться романтичным и даже захватывающим, в реальности все оказывалось по другому. Реальность — это кровь, кости, разложение, прах. Реальность — это стынущий труп Лауры на кровати и неизвестный юноша, подвешенный в шкафу на железных кольцах.