Наконец он отер пот, глубоко вздохнул и радостно сообщил клиентам, дожидающимся исхода переговоров:
— Все в порядке, синьоры! Микеле согласен на пятьдесят евро! Ну и, конечно, мне причитается пятьдесят за такие труды!
Старыгин усмехнулся и отдал деньги. Микеле встал с табурета и загремел ключами.
— Зато вы увидите Синьора ди Катакомба как, как никто другой! — кричал им вслед довольный таксист. — Микеле проведет вас с черного хода, откуда никогда не водят обычных туристов! Эксклюзив! Эксклюзив! И таксист показал оттопыренный большой палец.
Действительно, Микеле открыл какую-то боковую невзрачную дверцу и повел посетителей по узкой и крутой лестнице куда-то в темную глубину. Он шел впереди, держа высоко над головой фонарь, и бормотал что-то о своей безграничной доброте и о том, как некоторые беззастенчиво этой добротой пользуются.
Лестница наконец оборвалась, дальше нужно было идти по сырому и темному коридору. Стены его терялись в темноте. Было зябко и неуютно, трудно было поверить, что наверху, совсем недалеко, всего в нескольких метрах над ними, пылает жаркое итальянское лето. Время от времени от коридора отходили узкие боковые ходы. С невидимого потолка с чавкающим звуком падали капли воды.
В свете фонаря можно было разглядеть в стенах коридора ряды глубоких ниш, расположенных одна под другой, как полки стеллажа.
— Что это? — спросила Маша Старыгина, невольно понизив голос. — Это именно то, о чем я думаю?
— Это захоронения первых христиан, — так же вполголоса подтвердил Дмитрий Алексеевич. — Мы с вами идем по самому древнему в мире христианскому кладбищу.
— Бр-р! — Маша зябко поежилась. — Значит, в этих нишах лежат их скелеты? Хорошо, что здесь темно и они не видны! И хотелось бы надеяться, что здесь нет привидений!
Вскоре коридор сделал поворот и пошел немного вверх. Стало суше, но еще холоднее.
— Скоро вы увидите могилы святых! — торжественно проговорил проводник, полуобернувшись к посетителям. — Могилы семи римских пап! И среди них — могилу святого мученика Марцеллина!
— Это хорошо, но мы хотели бы увидеть Мадонну! Мадонну с младенцем!
— Мадонну? — Микеле немного помрачнел. Хорошо, пусть будет Мадонна! Сегодня уже был один человек…
— Человек? Какой человек? — переспросил Старыгин.
Однако Микеле неожиданно перестал понимать по-английски.
Он свернул в наклонную боковую галерею, прошел еще немного и остановился:
— Вот она!
Маша запрокинула голову, проследив за взглядом проводника. На потолке коридора у нее над головой в ярком свете фонаря отчетливо проступала фреска.
Мадонна, склонив голову, держала на руках младенца. Перед ней виднелась выступающая из стены мужская фигура.
Краски от времени очень поблекли, лица персонажей были едва различимы, однако младенец, несомненно, смотрел прямо на посетителей катакомбы.
— Мне кажется, она чем-то похожа на Мадонну Литта! — проговорила Маша, невольно понизив голос. — Если бы не мужская фигура впереди…
— Совершенно верно, — кивнул Старыгин, Композиция фрески, в особенности поворот головы младенца, очень напоминает эрмитажную картину. Вообще эта фреска считается самым древним в мировом искусстве изображением Богоматери.
— То есть Леонардо мог создать свою картину под влиянием этой фрески?
— Некоторые исследователи поддерживают такую гипотезу, хотя это маловероятно. Насколько можно судить по достоверным источникам, римские катакомбы были случайно открыты в 1578 году, значительно позднее смерти Леонардо. Тем более что «Мадонна Литта» датируется миланским периодом его жизни, то есть создана раньше, чем Леонардо посетил Рим. Скорее всего, это лишь случайное совпадение композиционного решения, чему есть немало примеров в истории искусства. Однако мы приехали сюда не для того, чтобы заниматься решением искусствоведческих проблем…
Старыгин шагнул к стене, собираясь что-то на ней подробнее разглядеть. В это время из бокового коридора донесся какой-то неясный шум. Проводник пробормотал что-то по-итальянски и двинулся на этот звук, оставив посетителей в темноте.
— Эй, Микеле, синьор Микеле, куда же вы! крикнул Старыгин и бросился вслед за итальянцем. Он спотыкался, хватался за стену, чтобы сохранить равновесие, и наконец добежал до разветвления коридоров.
Фонарь лежал на полу, но Микеле нигде не было видно.
Старыгин поднял фонарь и посветил в обе стороны, насколько хватало его мощности.
Проводник как сквозь землю провалился.
— Дмитрий, что там? — раздался из темноты испуганный Машин голос. — Что там случилось?
— Сейчас я вернусь. — Старыгин еще раз осмотрел коридоры, но не увидел ничего, кроме неровных, теряющихся во тьме стен. Он развернулся и поспешил к девушке, представив, как ей должно быть страшно одной в кромешной темноте подземелья.
Маша сидела на корточках возле стены с фреской и казалась спокойной. Только закушенная губа выдавала пережитый ею в темноте страх.
— Что случилось? — повторила она, щурясь от яркого света фонаря. — Куда девался наш проводник?
— Не знаю. — Старыгин старался сохранить спокойствие, хотя бы внешнее, чтобы не пугать Машу. — Хорошо хоть, что проводник оставил нам фонарь, при свете мы без труда найдем обратную дорогу.
Сам он совершенно не был в этом уверен.
Чтобы собраться с мыслями и дать Маше немного передохнуть, Старыгин поднял фонарь и снова осветил фреску.
— Вы видите, что над головой Мадонны сияет — Вифлеемская звезда?
— По-моему, это просто одно из пятен на потолке, — неуверенно проговорила Маша. — Знаете, там столько пятен и разводов, что среди них можно при желании найти все что угодно, вплоть до карты Ямало-Ненецкого округа, а всевозможные исследователи из любого такого пятна пытаются сделать открытие…
— А журналисты в погоне за сенсацией раздувают эти открытия! — отозвался Старыгин.
— Постойте, — Маша прервала этот обмен колкостями, — посветите-ка немного ниже.., вот сюда…
Дмитрий Алексеевич повернул фонарь и осветил верхнюю часть стены немного в стороне от фрески. На ровной желтоватой поверхности отчетливо виднелся длинный ряд цифр.
— Это какое-то сообщение, — взволнованно произнес Старыгин. — Причем адресовано оно именно нам!
— Почему вы так думаете? — спросила Маша.
Волнение спутника невольно передалось и ей.
— Потому что эти цифры написаны тем же самым почерком, что и четыре семерки на картине в Эрмитаже, тем же почерком, что надпись на полях французского издания рукописей Леонардо! Больше того — тем же самым красным фломастером!