Когда пьешь за конец света, все вокруг приобретает мрачную окраску – даже мысль о невинном фрукте.
Однако, вспомнив о том, что нужно блюсти марку неисправимого оптимиста, я принялся смаковать напиток и постарался не думать о плохом. Анджела тем временем продолжала:
– Не прошло и пятнадцати минут, как в нашем доме появляются три здоровенных парня. Наверное, им удалось так быстро добраться от Форт-Уиверна до нас потому, что они ехали на машине, оборудованной под карету «Скорой помощи». Хотя завывания сирены я не слышала. Все трое – в штатском. Двое вошли через заднюю дверь, даже не удосужившись постучать, а третий, видимо, отпер отмычкой парадную дверь, поскольку появился с другой стороны – тихо, как привидение, и одновременно с двумя другими В руках у всех троих – ружья с усыпляющими зарядами. Род продолжает держать обезьяну на мушке, хотя рука его уже дрожит от усталости Я подумал о тихих, освещенных фонарями улицах, лежавших за окном, о симпатичном бунгало, в котором я сейчас находился, о магнолиях, растущих во дворе, об увитом зеленью проходе, усыпанном звездочками жасмина. Никто из людей, проходивших в ту ночь мимо дома Ферриманов, не мог даже представить себе, какая странная драма разыгрывается за этими непримечательными оштукатуренными стенами.
– Обезьяна ведет себя так, как будто ожидала этих гостей. Она совершенно спокойна и не делает никаких попыток убежать. Один из пришедших выстрелил в нее маленьким дротиком со снотворным. Обезьяна оскалила зубы, шипит, но даже не пытается вытащить иглу из своего тела. Потом недоеденный мандарин выпадает из ее лапы, она судорожно пытается проглотить кусок, который у нее во рту, а затем падает на бок и засыпает, Троица забирает обезьяну и уезжает. Род – вместе с ними. Он вернулся домой лишь в три часа утра. Мы смогли обменяться подарками только на следующий день, но это уже совсем не то. Рождество было безнадежно испорчено. Однако с тех пор мы оказались в аду.
Вся наша жизнь пошла по другой колее, и уже ничего нельзя было исправить.
Анджела наконец допила бренди, остававшийся в ее бокале, и опустила бокал на стол с такой силой, что я невольно вздрогнул.
До этого момента она испытывала лишь страх и печаль, но сейчас в ней начал подниматься гнев.
– На следующий день после Рождества они взяли у меня анализ крови.
– Кто «они»?
– Те, кто работал над этим чертовым проектом в Уиверне.
– Проектом?
– И с тех пор они брали у меня кровь каждый месяц. Словно мое тело уже мне не принадлежало, будто я была обязана платить кровью за право жить.
– Но Уиверн прикрыли полтора года назад!
– Прикрыли, да не весь. Есть вещи, которые не прикроешь, невозможно прикрыть, как бы сильно нам этого ни хотелось.
Несмотря на то что Анджела находилась на пределе изнеможения, она все же оставалась по-своему хороша.
Фарфоровая кожа, изящно очерченные брови, высокие скулы, точеный носик, красивый рот, от которого отходили две морщинки – результат частых улыбок… Все это, вкупе с самоотверженным сердцем, делало Анджелу хорошенькой даже несмотря на то, что она была невероятно худа – кожа да кости. Однако сейчас лицо ее было перекошено от гнева, черты заострились и уже не казались красивыми.
– Если бы я хоть раз отказалась сдать кровь, они бы наверняка убили меня. Или заперли в какой-нибудь секретной лаборатории, чтобы наблюдать, как за подопытной крысой.
– Но зачем они брали у тебя кровь? Чего они боялись?
Ответ, казалось, уже был готов сорваться с ее губ, но она вдруг сжала их в узенькую полоску.
– Анджела…
Я и сам по указанию доктора Кливленда ежемесячно сдавал кровь на анализ, и нередко его делала сама Анджела. Это было необходимо, поскольку изменения в химическом составе крови могли заблаговременно дать сигнал о появлении злокачественных изменений в моей коже и глазах. Несмотря на то что процедура эта была совершенно безболезненна и делалась ради моего же блага, я всегда испытывал внутренний дискомфорт, словно кто-то вторгался в мое тело. Представляю, каково мне было бы, если бы из меня выкачивали кровь насильно!
– Может, мне не стоило рассказывать тебе… Говорить об этом равносильно тому, что поджечь бикфордов шнур. Рано или поздно твой мир неизбежно взорвется. Но… в противном случае ты будешь не способен защитить себя.
– Обезьяна была чем-то больна?
– Хорошо бы, если бы это было так. Возможно, в таком случае меня бы уже вылечили. Или я уже была бы мертва. Смерть гораздо лучше того, что меня ждет.
Анджела схватила пустой бокал, стиснула его в руке, и мне показалось, что она сейчас запустит им в стену.
– Обезьяна не укусила меня, не поцарапала, даже не прикоснулась. Я объясняла им это, доказывала, но они мне не верили. Мне кажется, даже Род не верил мне до конца. Они не оставили мне ни единой лазейки.
Они заставили меня… Род заставил меня подвергнуться стерилизации.
Глаза ее наполнились слезами, которые трепетали подобно отблескам пламени на потолке.
– Мне было сорок пять лет, – сказала она, – и у меня не было детей, потому что я уже тогда была стерильна. Мы с Родом так хотели ребенка! Я бегала по врачам, прошла курс гормональной терапии, испробовала все, что только можно, и – ничего не помогло.
В голосе Анджелы слышалось такое страдание, что я с трудом усидел на стуле. Мне хотелось встать, обнять ее, утешить.
С гневной дрожью она продолжала:
– И все же эти подонки насильно сделали мне операцию. Они не просто перевязали мне трубы, а еще и удалили яичники. Выпотрошили меня, как курицу! Вырезали последнюю надежду! – Голос Анджелы надломился, но она все равно говорила:
– Мне было сорок пять, и я уже потеряла надежду когда-нибудь стать матерью или по крайней мере делала вид, что потеряла.
Но чтобы вот так… вырезать ее из меня… Я испытывала такое унижение, такое отчаяние! А они даже не объяснили мне, почему. На следующий день после Рождества Род повез меня на базу – якобы для того, чтобы я подробнее рассказала про обезьяну и о том, как вела себя она. Он был неразговорчив, очень загадочен. Он привел меня в то место… место, о существовании которого не знало даже большинство тех, кто работал в Уиверне. Они усыпили меня помимо моей воли и сделали операцию, не спросив у меня разрешения. А когда все закончилось, эти сукины дети даже не удосужились объяснить мне, зачем они это сделали!
Я отодвинул стул от стола и поднялся на ноги.
Плечи мои болели, ноги подгибались. То, что я сейчас услышал, навалилось на меня неподъемным грузом.
Мне по-прежнему хотелось утешить Анджелу, но я не сделал попытки приблизиться к ней. Она все еще сжимала в руке бокал. Гнев, кипевший в душе женщины, заострил черты ее лица. Оно теперь напоминало лезвие ножа. В этот момент мои прикосновения были ей, пожалуй, ни к чему.