Когда я закончил рассказ о Робертсоне, черной комнате и бюро с папками, набитыми сведениями о маньяках-убийцах, он сказал: «Одд, тебе нужен пистолет».
— Оружие меня пугает, — напомнил я ему.
— А меня пугает твоя жизнь. Я уверен, Уайатт Портер выдаст тебе разрешение на скрытное ношение оружия.
— Тогда мне придется ходить в пиджаке.
— Ты можешь сменить футболку на гавайскую рубашку и носить пистолет в кобуре, которая крепится к ремню на пояснице.
Я нахмурился.
— Гавайские рубашки — не для меня.
— Да, конечно, — в голосе Оззи явственно слышался сарказм, — твои футболки и джинсы превращают тебя в уникума современной моды.
— Иногда я ношу кожаные штаны.
— Обширность твоего гардероба потрясает. Ральф Лорен плачет от зависти.
Я пожал плечами.
— Я такой, какой есть.
— Если я куплю подходящее тебе оружие и лично обучу тебя, как им пользоваться…
— Благодарю за заботу, сэр, но я точно отстрелю себе обе ноги, и тогда вам придется писать серию романов о безногом частном детективе.
— Она уже написана. — Оззи глотнул вина. — Все уже написано. Только раз в поколение появляется что-то новенькое вроде блюющей женщины-детектива.
— Есть еще хроническая диарея.
Оззи скорчил гримаску.
— Боюсь, автором популярных детективов тебе не быть. Ты что-нибудь писал в последнее время?
— Так, по мелочи.
— Если отнести к мелочи списки продуктов, которые нужно купить в магазине, и записки Ллевеллин, что еще ты писал?
— Ничего, — признал я.
Когда мне было шестнадцать, П. Освальд Бун, тогда он весил только 350 фунтов, согласился выступить судьей на конкурсе сочинений старшеклассников нашей средней школы, которую он сам окончил несколькими годами раньше. Моя учительница английского языка и литературы потребовала, чтобы в конкурсе приняли участие все ученики.
Незадолго до этого умерла моя бабушка Шугарс, мне ее очень недоставало, вот я и написал сочинение о ней. К сожалению, мое сочинение признали лучшим, отчего я на короткое время стал в нашей средней школе знаменитостью, хотя всегда предпочитал не высовываться.
За мои воспоминания о бабушке я получил триста долларов и грамоту. Деньги я потратил на недорогой, но вполне пристойный музыкальный центр.
И грамоту, и музыкальный центр позже уничтожил злой полтергейст.
Так что единственным долговременным последствием конкурса стала моя дружба с Маленьким Оззи, за что я благодарен судьбе, пусть все пять лет он и уговаривал меня писать, писать и писать. Убеждал, что такой талант — дар и моя моральная обязанность — использовать его.
— Два дара для одного — слишком много, — ответил я ему. — Если бы мне приходилось иметь дело с мертвыми и одновременно писать что-нибудь стоящее, я бы или обезумел, или прострелил себе голову из пистолета, который вы хотите мне дать.
Но Маленького Оззи мои отговорки только раздражали.
— Писательство — не источник боли. Эти психическая химиотерапия. Она уменьшает психические опухоли и облегчает боль.
Я не сомневался, что для него писательство играло именно эту роль, и может быть, для облегчения боли, которую он испытывал, потребовалась бы целая жизнь психической химиотерапии.
Хотя Большой Оззи был жив, Маленький Оззи виделся с отцом раз или два в год. И в каждом случае после этого две недели уходили у него на восстановление душевного равновесия и присущего ему добродушия.
Его мать тоже была жива. Маленький Оззи не разговаривал с ней двадцать лет.
Большой Оззи, кстати, весил теперь на пятьдесят фунтов меньше сына. Соответственно, большинство людей полагало, что Маленький Оззи унаследовал свою тучность от отца.
Маленький Оззи, однако, отказывался считать себя жертвой генетики. Он говорил, что причина его полноты только одна: слабоволие.
За годы нашего знакомства он иногда намекал, а я многократно чувствовал, что его родители разбили часть его сердца, что, собственно, и привело к ослаблению воли. Он, однако, никогда не говорил о своем трудном детстве и отказывался рассказывать о том, что ему довелось испытать. Просто писал один детективный роман за другим…
Он никогда не говорил о своих родителях с обидой. Вместо этого вообще о них не говорил, старался по возможности их избегать… и писал книгу за книгой об искусстве, музыке, еде и вине…
— Писательство, — пояснил ему я, — не может облегчить мою боль, как облегчает ее один только вид Сторми… или, если уж на то пошло, вкус кокосо-вишне-шоколадного шарика мороженого.
— У меня в жизни не было Сторми, — ответил Оззи, — но насчет мороженого я тебя понимаю. — Он допил вино. — И что ты собираешься делать с этим Бобом Робертсоном?
Я пожал плечами. Оззи не отставал:
— Тебе придется что-то делать, если ему известно, что ты побывал в его доме, и он уже преследует тебя.
— Мне остается только одно — быть осторожным. И ждать, что сделает чиф Портер. И потом, пока нельзя говорить, что он преследует меня. Может, он услышал о вашей взорванной корове и пришел посмотреть на обломки.
— Одд, я буду безмерно разочарован, если ты завтра умрешь, так и не реализовав свой писательский дар, не написав ни одной книги.
— Просто думайте, что мысленно эту книгу я написал.
— Я лишь хочу, чтобы ты быстрее поумнел, обзавелся пистолетом и написал книгу, но я буду сожалеть, если он сможет оборвать хоть одну жизнь. «Как быстры ножки дней в юношеские годы».
Эту цитату я знал.
— Марк Твен.
— Прекрасно! Может, тебя и нельзя полагать невежественным молодым идиотом.
— Вы однажды использовали эту цитату, — признал я. — Вот откуда я ее знаю.
— Но ты же ее запомнил! Я уверен, это свидетельство зреющего в тебе желания, возможно, подсознательного, оставить сковородки и стать писателем.
— Сначала я намерен переключиться на покрышки.
Оззи вздохнул.
— С тобой иногда просто беда. — Он постучал ногтем по пустому стакану. — Мне следовало принести всю бутылку.
— Сидите. Я принесу. — Я понимал, что схожу на кухню и вернусь с бутылкой «Каберне», прежде чем он успеет подняться с кресла.
Коридор шириной в десять футов служил художественной галереей. В комнатах по обе его стороны хватало как произведений искусства, так и книг.
Дальний конец коридора плавно переходил в кухню. На черном граните, покрывавшем стойку, стояла бутылка. Без пробки, чтобы вино дышало.
Хотя в гостиной, да и в коридоре, спасибо центральной системе кондиционирования, царила прохлада, кухня меня встретила жарой. Войдя, я подумал, что включены все четыре духовки.