Он открыл входную дверь.
— Поцелуй за меня Сторми.
— Хорошо.
— И привези ее сюда, чтобы она увидела мою прекрасную взорванную корову и варварство, которое за этим стоит.
— Она будет в ужасе. Захочет выпить вина. Мы захватим бутылку.
— Нет нужды. У меня винный погреб.
Я подождал на крыльце, пока он закроет дверь и запрет ее на врезной замок.
Лавируя по дорожке между обломками коровы, направляясь к водительской дверце «Мустанга», я пристально оглядывал тихую улочку. Но не заметил ни Робертсона, ни его запыленного «Эксплорера».
Сев за руль, повернув ключ зажигания, я вдруг подумал, что сейчас взорвусь, как эта несчастная корова. Очень уж нервничал.
По пути из Джек Флетс к католической церкви Святого Бартоломео в историческом центре я многократно давал возможность своему «хвосту» обнаружить себя. Но вроде бы ни один автомобиль меня не преследовал. И все-таки я чувствовал, что за мной наблюдают.
Пико Мундо не назовешь городом небоскребов. Недавнее строительство пятиэтажного многоквартирного дома привело к тому, что старожилы заговорили о превращении Пико Мундо в мегаполис и завалили редакцию «Маравилья каунти таймс» возмущенными письмами. Газета не могла не откликнуться, и в передовицах зазвучала тревога, связанная с превращением города в «каменные джунгли», «бездушные каньоны унылого дизайна, где людям отведена роль рабочих пчел в улье, а дна которых никогда не достигают лучи солнца».
Солнце Мохаве — не слабенькое солнце Бостона, даже не радостное солнце Карибского моря. Солнце Мохаве — яростное, агрессивное чудовище, которое не устрашат тени пятиэтажных многоквартирных домов.
С учетом купола и шпиля на его вершине церковь Святого Бартоломео — самое высокое здание Пико Мундо. Иногда в сумерках, под черепичной крышей, белые оштукатуренные стены светятся, как стекла фонаря-молнии.
В тот августовский вторник, за полчаса до заката, небо на западе сияло оранжевым цветом, постепенно переходящим в красный, словно солнце ранили и оно, отступая, кровоточило. Белые стены церкви окрасились в небесные цвета и, казалось, полыхали святым огнем.
Сторми ждала меня у церкви. Сидела на верхней ступеньке лестницы, ведущей к парадным дверям. Рядом с ней стояла корзинка для пикника.
Она сменила розово-белую униформу «Берк-и-Бейли» на сандалии, белые слаксы и бирюзовую блузку. И тогда была красивой, а теперь просто сводила с ума.
С волосами цвета воронова крыла и иссиня-черными глазами она могла быть невестой фараона, перенесенной сквозь время из Древнего Египта. Загадочностью ее глаза не уступали Сфинксу и всем этим пирамидам, которые откопали или когда-нибудь откопают в песках Сахары.
Она словно прочитала мои мысли.
— Ты оставил открытым гормональный кран. Немедленно заверни его, поваренок ты мой. Это церковь.
Я подхватил корзинку для пикника, а когда Сторми поднялась, чмокнул ее в щечку.
— С другой стороны, такой поцелуй слишком уж целомудренный.
— Потому что он от Маленького Оззи.
— Он такой милый. Я слышала, взорвали его корову.
— Это просто бойня, везде разбросаны пластмассовые коровьи куски.
— И что теперь? Начнут расстреливать гномов на лужайках?
— Мир обезумел, — согласился я.
Мы вошли в церковь Святого Бартоломео через парадные двери. Мягко освещенный притвор, отделанный панелями вишневого дерева, звал к себе.
Но вместо того чтобы войти в неф, мы сразу повернули направо и направились к запертой двери. Сторми достала ключ, и мы вошли в колокольню.
Отец Син Ллевеллин, приходской священник церкви Святого Бартоломео, дядя Сторми. Он знает, как любит она колокольню, и дает ей ключ.
Когда дверь тихонько закрылась за нами, запах благовоний уступил место запаху пыли.
Перед нами темнела лестница. Я тут же нашел ее губы в коротком, но более сладком, чем первый, поцелуе, до того как она включила свет.
— Плохой мальчик.
— Хорошие губы.
— Как-то это странно… целоваться с язычком в церкви.
— Если уж на то пошло, мы не в церкви, — резонно указал я.
— Ты еще скажи, что это совсем и не поцелуй с язычком.
— Я уверен, что для него есть специальный медицинский термин.
— Вот для тебя медицинский термин точно есть.
— Какой же? — спросил я, поднимаясь по лестнице следом за ней с корзинкой в руке.
— Приапизм.
— И что он означает?
— Постоянная похотливость.
— Но ты же не хочешь, чтобы доктор меня излечил, не так ли?
— Тебе не нужен доктор. Народная медицина предлагает эффективные средства.
— Да? И какие же?
— Быстрый, сильный удар, скажем коленом, по источнику проблемы.
Я покачал головой.
— Ты не Флоренс Найнтингейл. Начинаю носить бандаж.
Спиральная лестница привела нас к двери, которая открывалась в звонницу.
Три бронзовых колокола, все большие, но разных размеров, висели по центру просторного помещения. Их окружала дорожка шириной в шесть футов.
В семь часов колокола отзвонили, пригласив прихожан к вечерней службе, и теперь отдыхали до утренней мессы.
Три стены звонницы представляли собой парапет высотой до талии, так что из нее открывался прекрасный вид на Пико Мундо, долину Маравилья и лежащие за ней холмы. Мы устроились на западной стене, чтобы подольше полюбоваться закатом.
Из корзинки для пикника Сторми достала пластиковый контейнер с очищенными грецкими орехами, которые она хорошо прожарила и чуть присыпала солью и сахаром. Положила один мне в рот. Божественно… и сам орех, и то, что тебя кормит Сторми.
Я открыл бутылку хорошего «Мерло», разлил вино в стаканы, которые она держала в руках.
Собственно, поэтому я и не допил стакан «Каберне»: несмотря на всю мою любовь к Маленькому Оззи, пить вино я предпочитаю со Сторми.
Мы не каждый вечер пиршествуем на этом насесте, только два или три раза в месяц, когда Сторми нужно высоко вознестись над миром. И оказаться ближе к небесам.
— За Оззи! — Сторми подняла стакан. — С надеждой, что придет день, когда настанет конец всем его утратам.
Я не спросил, что она имела в виду, подумал, что, возможно, знаю и так. Из-за своего веса Оззи многого лишился в жизни и мог никогда этого не испытать.
Небо, апельсиново-оранжевое повыше западного горизонта, кроваво-оранжевое у самого горизонта, над головой быстро темнело, становясь лиловым. Еще немного, и на востоке начнут появляться звезды.