Со временем мы переросли это увлечение (в отличие от других увлечений юности), но в те дни я узнал смерть лучше, чем Бобби, потому что от «ужастиков» перешел к чтению серьезных книг. Я изучил историю и технику изготовления мумий и бальзамирования, а также жуткие подробности Великой Чумы, в 1348–1350 годах уничтожившей половину Европы.
Теперь мне понятно, что это стремление было вызвано надеждой смириться с собственной смертностью. Задолго до наступления отрочества я знал, что каждый из нас подобен песку в часах, неуклонно текущему из верхнего шарика в нижний, и что перемычка в моих часах шире, чем в часах других людей, а песок течет быстрее. Эта истина слишком тяжела для ребенка, и я рассчитывал, что профессиональное изучение смерти поможет мне избавиться от ужаса перед ней.
Зная степень смертности больных ХР, умные родители прививали мне не трудолюбие, а склонность к игре, удовольствиям, отношение к будущему как к захватывающей тайне. Они научили меня радоваться жизни, верить в бога и в то, что я родился с определенной целью. Узнав о моем увлечении, мать с отцом встревожились, но, будучи учеными и веря в освободительную силу знания, не стали чинить мне препятствий.
Поэтому я попросил отца купить книгу, которая завершила мое образование в этой области: «Судебную медицину», толстый том, выпущенный издательством «Эльзевир» и предназначенный для юристов-профессионалов, занимающихся расследованием преступлений. Этот увесистый фолиант, щедро иллюстрированный фотографиями жертв, от которых застыла бы кровь в жилах самого толстокожего человека, имелся не во всякой библиотеке и не рекомендовался для детского чтения. Но в свои четырнадцать лет (при продолжительности жизни больных ХР, составляющей двадцать) я вполне мог считаться человеком среднего возраста.
В «Судебной медицине» описывалось множество видов смерти: от болезней, ожогов, обморожения, утопления, поражения электрическим током, отравления, истощения, удушья, повешения, огнестрельных ран, увечий, нанесенных тупыми, а также режущими и колющими предметами. Закончив книгу, я перерос свое увлечение смертью – и страх перед ней. Фотографии разложившихся трупов доказывали, что качества, которые я ценил в любимых людях – ум, юмор, смелость, верность, сострадание и благородство, – принадлежат не плоти. Они переживают тело, навечно оставаясь в памяти родных и друзей и вдохновляя их на доброту и любовь. Юмор, верность, смелость и сострадание не гниют и не исчезают; они неподвластны бактериям, времени или силе тяжести; они хранятся в чем-то менее хрупком, чем кровь и плоть, – а именно в бессмертной душе.
Однако вера в загробную жизнь и новую встречу с теми, кого я люблю, не мешала мне бояться, что они умрут и оставят меня одного. Иногда мне снились кошмары, в которых я оставался последним человеком на Земле; я лежал в постели, трепеща от страха, и не звонил Саше, боясь, что она не ответит и сон станет явью. Стоя на кухне, Бобби сказал:
– Трудно поверить, что он пролежал здесь всего три-четыре дня.
– Для полного разложения и обнажения скелета нужно две недели. При обычных условиях – одиннадцать-двенадцать дней.
– Значит, я превращусь в скелет через две недели?
– Веселая мысль, правда?
– Веселее некуда.
Достаточно налюбовавшись мертвым, я направил фонарь на вещи, которые он положил на пол перед тем, как спустить курок. Водительские права штата Калифорния, с фотокарточкой. Библия в бумажной обложке. Белый официальный конверт без адреса. Четыре моментальных снимка, уложенных рядком. Маленькая рубиново-красная стекляшка, в которую обычно вставляют поминальные свечи; однако в этой стекляшке никаких свечей не было.
Привыкая к тошноте и вызывая в памяти запах роз, я нагнулся и посмотрел на права с фотографией. Несмотря на разложение, лицо трупа сохранило достаточное сходство с карточкой, чтобы развеять мои сомнения.
– Лиланд Энтони Делакруа, – прочел я вслух.
– Не знаю такого.
– Тридцать пять лет.
– Тем более.
– Адрес – Монтеррей.
– Почему он приехал умирать именно сюда? – задумчиво спросил Бобби.
В поисках ответа я направил луч на четыре моментальных снимка.
На первом из них была симпатичная блондинка лет тридцати, в белых шортах и ярко-желтой блузке. Палуба морской яхты, голубое небо, голубая вода, паруса… У нее была озорная, привлекательная улыбка.
Вторая фотография была сделана в другое время и в другом месте. Та же женщина в блузке в горошек и Лиланд Делакруа сидят за столом, накрытым для пикника. Он обнимает ее за плечи и смотрит в камеру, а женщина улыбается ему. Делакруа счастлив, а она явно влюблена.
– Его жена, – сказал Бобби.
– Может быть.
– У нее обручальное кольцо.
На третьем снимке было двое детей: мальчик лет шести и похожая на эльфа девочка лет четырех. Они были в купальных костюмах, стояли на бортике бассейна и улыбались в аппарат.
– Хотел умереть в кругу своей семьи, – догадался Бобби. Казалось, четвертая фотография подтверждала это. Блондинка, Делакруа и дети стояли на зеленой лужайке, дети перед родителями, и позировали фотографу. Должно быть, то был какой-то праздник. Женщина, еще более счастливая, чем на других фото, была в летнем платье и туфлях на высоких каблуках. Девочка щербато улыбалась, явно довольная своим нарядом – белыми туфлями, белыми носочками и ярко-розовым платьем на нижней юбке. Мальчик, причесанный и вымытый так, что ощущался запах мыла, был облачен в синий костюм, белую рубашку и красный галстук-бабочку. Делакруа в военном мундире и форменной фуражке, чин которого было трудно определить – возможно, капитан, – казался воплощением гордости.
Видимо, из-за того, что все они были так счастливы, фотографии производили невыразимо грустное впечатление.
– Они стоят перед одним из этих бунгало, – заметил Бобби, указывая на четвертый снимок.
– Не перед одним из этих. Перед этим самым.
– Откуда ты знаешь?
– Нутром чую.
– Значит, они жили здесь?
– И он вернулся сюда умирать.
– Почему?
– Может быть… именно здесь он был в последний раз счастлив.
– Это означает, что именно здесь все пошло вкривь и вкось, – сделал вывод Бобби.
– Не только у них. У всех нас.
– Как ты думаешь, где его жена и дети?
– Умерли.
– Опять нутро подсказывает?
– Ага.
– Мне тоже.
Внутри маленького красного подсвечника что-то блеснуло. Я поддел его фонариком и перевернул. На линолеум выпали два женских кольца: обручальное и свадебное.
Это было все, что осталось от любимой жены Делакруа, не считая нескольких фотографий. Возможно, я торопился с выводами, но был уверен, что знаю, почему Делакруа хранил кольца в подсвечнике для поминальных свечей: это означало, что память об их браке для него священна.