На улице перед бунгало типа «Кейп-Код» вовсю светили фонари. Но в окнах кухни Лилли теплились свечи. Здесь ждали моего возвращения.
На заднем крыльце стояла Саша. Должно быть, она вышла с кухни, услышав, как у гаража остановился джип.
Образ Саши, который я ношу с собой, идеален; и все же когда я вижу ее после долгого перерыва, она кажется мне красивее, чем в воспоминаниях. Хотя мое зрение адаптировалось к темноте, но свет был таким скупым, что я не видел ее прозрачно-серых глаз, волос цвета красного дерева и сияния слегка веснушчатой кожи. И все же она сияла.
Мы обнялись, и она прошептала:
– Привет, Снеговик.
– Привет.
– Джимми?
– Еще нет, – шепотом ответил я. – А теперь и Орсон пропал.
Ее объятия стали крепче.
– В Уиверне?
– Ага.
Она поцеловала меня в щеку.
– У него не только доброе сердце и виляющий хвост. Он сильный и может постоять за себя.
– Мы вернемся за ним.
– Верно, черт побери. И я с вами.
Сашина красота не физическая. Вернее, не столько физическая. В ее лице есть мудрость, сострадание, смелость и сияние вечности. Эта другая красота – красота духовная, глубинная, скрытая – иногда пугает меня и приводит в отчаяние. В такие минуты я понимаю жрецов древних культов, не желавших отрекаться от своей веры и становившихся мучениками.
Я не чувствую, что совершаю святотатство, сравнивая красоту Саши с милосердием господа, потому что одно из них является отражением другого. Самозабвенная любовь, которую мы отдаем другим людям – вплоть до желания умереть за них, как происходит у нас с Сашей, – лишний раз доказывает, что люди – не эгоистичные животные; мы несем в себе божественную искру, и, если знаем о ее существовании, наша жизнь обретает достоинство, смысл и надежду. В Саше эта искра горит очень ярко, но этот свет не вредит мне, а лечит.
Обняв Бобби, который нес ружье, Саша прошептала:
– Лучше оставь его здесь. Лилли и без того трясет.
– Меня тоже, – пробормотал Бобби.
Он положил ружье на крыльцо, но оставил за поясом «смит-вессон», прикрыв его гавайкой.
Саша была в джинсах, майке и просторной джинсовой куртке. Когда мы обнялись, я ощутил под ней кобуру с пистолетом.
У меня был 9-миллиметровый «глок».
Если бы выведенный моей матерью ретровирус можно было расстрелять, мы бы сделали это, предотвратили конец света и устроили знатную вечеринку на пляже.
– Копы? – спросил я Сашу.
– Были и ушли.
– Мануэль? – спросил я, имея в виду Мануэля Рамиреса, нынешнего начальника полиции, который был моим другом, пока не продался шушере из Уиверна.
– Ага. Когда он увидел меня, то изменился в лице, как от почечной колики.
Саша провела нас на кухню, где было так тихо, что наши негромкие шаги звучали как цоканье деревянных подошв в храме. Мучения Лилли окутывали этот скромный дом такой же плотной пеленой, как бархатное покрывало на гробе. Словно Джимми уже нашли мертвым.
Из уважения к моему состоянию на кухне светились лишь часы над камином, газовая горелка под чайником и две толстые желтые свечи. Свечи, стоявшие в белых блюдцах на кухонном столе, распространяли ванильный запах, как нельзя менее подходивший к мрачной атмосфере этого места.
Стол стоял торцом к окну; к нему можно было придвинуть три стула. Лилли в тех же джинсах и фланелевой рубашке, что и раньше, сидела ко мне лицом.
Бобби оставался у двери, следя за задним двором, а Саша стояла у плиты и наблюдала за чайником.
Я взял стул и уселся напротив Лилли. Между нами стояли свечи в блюдцах, и я сдвинул их в сторону.
Лилли сидела прямо, положив руки на сосновый стол.
– Барсук… – начал я.
Насупив брови, прищурившись и крепко сжав губы, она смотрела на свои сложенные руки с таким неослабевающим вниманием, словно пыталась прочитать судьбу своего ребенка на острых костяшках, в узоре вен и веснушек, как будто они были картами Таро или палочками «и цзин».
– Я ни за что не отступлюсь, – пообещал я. Я явился тихо, и Лилли уже знала, что поиски ни к чему не привели, но не подала виду.
– Мы перегруппируем силы, возьмем побольше людей и найдем его.
Тут она подняла голову и посмотрела мне в глаза. За ночь Лилли страшно постарела. Даже при свечах она выглядела усталой, изможденной и измученной сильнее, чем несколько часов назад. Ее светлые волосы казались седыми. Голубые глаза, когда-то яркие и лучистые, стали темными, скорбными и полными гнева.
– Мой телефон не работает, – бесстрастно сказала Лилли, однако ее глаза говорили о более сильных эмоциях.
– Телефон? – Мне пришло в голову, что Лилли помешалась от горя.
– Когда копы ушли, я позвонила маме. Через три года после смерти отца она снова вышла замуж. Живет в Сан-Диего. Разговор прервала телефонистка. Сказала, что междугородная связь временно не работает. Обрыв на линии. Она соврала.
Меня поразила странная и абсолютно не свойственная ей речь. Короткие фразы, рубленые выражения. Казалось, она в состоянии выговаривать лишь односложные слова, выдавать сжатую информацию, как будто боялась, что у нее сорвется голос, выдаст ее чувства и дело кончится слезами.
– Откуда ты знаешь, что телефонистка соврала?
– Потому что это была не телефонистка. Ты бы и сам услышал. Не те выражения. Не тот голос. Не тот тон. Не то настроение. Они все говорят одинаково. Их учат этому. А это была подделка.
Движения ее глаз были под стать ритму речи. Она смотрела на меня, но тут же отводила взгляд; мучимый стыдом, я думал, что Лилли не может видеть меня, потому что я обманул ее. Она отрывалась от лицезрения своих рук только на мгновение – возможно, потому что все на этой кухне вызывало воспоминания о Джимми. Воспоминания, которые могли бы вдребезги разбить ее самообладание, если бы Лилли дала себе волю.
– Тогда я попыталась позвонить в город. Матери Бена. Моего покойного мужа. Бабушке Джимми. Она живет на другом конце города. Но сигнала не было. Телефон как мертвый. Нет телефона.
С другого конца кухни донесся звон фарфора и звяканье ложек. Это Саша выдвинула ящик из буфета.
Лилли сказала:
– Копы тоже не были копами. Выглядели как копы. В форме. Со значками. Пистолетами. Люди, которых я знала всю жизнь. Мануэль. Выглядит как Мануэль. Но действует совсем не так, как он.
– В чем разница?
– Они задали несколько вопросов. Что-то записали. Залили гипсом след. Под окном спальни Джимми. Посыпали порошком, но не всюду, где следовало. Только для отвода глаз. Они не старались. И даже не нашли ворону.