— Бедняга, — с сочувствием глядя на него сказал Игорь. — Ну спи, спи… — И на цыпочках отошел…
Город лежал в развалинах. Такие разрушения можно было увидеть лишь на старых военных кинороликах, показывающих города после бомбардировки или артобстрела. Туманов знал, что съемки этих разрушений тщательно контролируются. Даже солдатам был отдан приказ, запрещающий фотографироваться на фоне развалин. В результате этого приказа у каждого солдата тут же появилась тщательно спрятанная стопка глянцевых карточек с изображением рассыпающихся от малейшего воздействия стен. Ночью, в густой тишине, развалины города наполнялись тысячами звуков, настораживающих, пугающих. Но куда страшнее были минуты тишины. Звук рождается движением. Тишина — шлейф смерти.
Еще три дня назад бригады добровольцев разбирали завалы, несмотря на истечение всех мыслимых сроков и бесконечную, немыслимую усталость, и днем и ночью, при свете фонарей и фар автомашин. По городу ходили слухи, что где-то там, в подвалах домов еще жили и надеялись на них люди. Кто-то клялся, что своими глазами видел, как из-под обломков в другом конце города только-только извлекли на свет истощенного, перепуганного, но еще живого мальчика. Кто-то заверял, что в город прибыла бригада американских специалистов с чудо-прибором, определяющим наличие живых людей под обломками и прибор убеждает, что под развалинами еще живут и бодрятся люди. Кто-то ссылался на экстрасенсов, кто-то на слухи, но это было излишним — люди копали, разбирали завалы так, словно среди обломков, под мертвым городом ждали их помощи и надеялись на них их собственные матери, жены, дети… Потом и надежда закрыла лицо траурным шлейфом и когда открыла его вновь, это уже было лицо горя.
Зуев и Туманов неторопливо брели по пустынным улицам мертвого города, освещая себе путь тусклым армейским фонариком. Маршрутный участок был невелик — небольшая, узкая улица и пустырь, бывший когда-то площадью. Зуев посветил фонариком на наручные часы и включил висевшую на боку рацию:
— Сто первый, я — сто седьмой.
— Сто первый слушает, — выплыл из помех голос.
— Маршрут осмотрен, у нас без происшествий.
— Хорошо. Связь через два часа, в случае необходимости докладывайте немедленно.
Сержант выключил рацию и констатировал:
— К нам выехал проверяющий.
— Как вы узнали? — удивился Андрей.
— Договорился с помощником дежурного, — постучал по рации Зуев. — Что, когда проверяющий отправится проверять посты, он напомнит мне о необходимости связи через каждые два часа… Береженого Бог бережет.
— Товарищ сержант, а вы в Бога верите?
— В Бога? — задумался Зуев. — Нет, не верю. В то, что там, наверху, кто-то есть, это я подозреваю, но Бог… Нет причин верить в Него. Ему нет дела до меня, мне до него. Если он и есть, то не обидится на меня за это. Моя кандидатура на роль «пупа земли» не тянет, а меньшее меня не устраивает. Я не вхожу в глобальные планы Создателя, представляя собой лишь «часть массовки». Поэтому и мне нет дела до Него, и Его идей. У нас с Ним пакт о невмешательстве: я не вмешиваюсь в его дела, Он — в мои.
— Интересная концепция, — улыбнулся Туманов. — По мне так все проще. Я еще не видел ни одного доказательства Его существования. Если б Он и был, Он как-то дал о себе знать.
— Ты Африку видел? — спросил Зуев, выуживая из кармана сигарету.
— Нет.
— Значит ее нет, — кивнул сержант и прикурил, ловко закрывая от ветра огонек спички.
— Из Африки я получаю бананы, — нашелся Туманов. — Это — факт. Я негров видел. Слона в зоопарке. Пальмы. Бога — не видел.
— Говорят, что душа — от Бога.
— Души нет.
— Угу… Сейчас проверяющий приедет и она у тебя враз в пятки уйдет… Слушай, Туманов, я давно хотел с тобой поговорить, но все как-то не складывалось… Ты можешь просто поговорить со мной?
— Могу, — легко согласился Андрей. — Просто поговорить могу.
Зуев пристально посмотрел на него и раздасадованно покачал головой:
— Можешь… но не хочешь. Тоща я сам с собой поговорю. Вслух. А ты послушай, как старый сержант сходит с ума и со стенами разговаривает… Есть у одного сержанта во взводе солдат. Молодой, глупый эгоист. Вроде и неплохой парень, способный, сильный, но он хуже, чем самая последняя сволочь…
— Это еще почему?! — вспыхнул Туманов, привычный к «эзоповскому» языку.
— Я же говорю: эгоист, — спокойно пояснил сержант, — Начхал он на всех, кто его любит, ждет и когда-нибудь будет жить им одним. Начхал он и на всех тех, кто окружает его сейчас, и на тех, кто далеко, и на тех, кому еще только предстоит встретиться с ним. Наплевал на весь мир, кроме самого себя. Интересует его только своя проблема, только своя боль. Его можно понять: за свой палец кусать куда больнее, чем за чужой… И вот живет этот солдат без настоящего и будущего и сладко наслаждается своей болью. Жалеет себя, представляет красочные картины своей героической смерти и как зарыдает та, кто его бросила… И не понимает, что по этому поводу никто особо не расстроится. Кроме его матери, конечно, но это для него «вынужденная жертва», так сказать, горькая необходимость. И забывает он написанный метровыми буквами лозунг на стене нашей дивизии: «нас ждет только мать». Даже офицеры не спешат стирать эту надпись. А солдат видеть этого не хочет. Он хочет видеть только свои грезы. Которые, к слову, ошибочны.
— Как я тебе сейчас врежу! — мечтательно сказал Туманов, расстегивая тугой воротник гимнастерки.
— А не сбудутся его иллюзии по одной простой причине, — продолжал Зуев, не обращая внимания на его приготовления. — Плачут над мужчинами. Над миражами слез не льют. Ведь если человек ничего не хотел, ничего не сделал и не пытался сделать — это мираж, без следа прошедший по жизни.
— Слушай, ты, философ, — хрипло сказал Туманов. — Ты своими делами занимайся. Тем, что касается армии, а в гражданскую жизнь не лезь. Там ты — никто, и звать тебя — никак! Потому-то тебе так и хорошо здесь, так сладко, что здесь ты хоть что-то весишь, хоть чем-то занимаешься, а на гражданке ты — пустое место.
— Так и есть, — спокойно согласился Зуев. — Я здесь что-то делаю, что-то решаю, чем-то живу… «Живу» — понимаешь?! Что-то от меня зависит, я на что-то влияю… А на гражданке… Не знаю… Там у меня ничего не получалось. И когда вернусь через полгода, тоже не знаю, чем займусь… Тяжело… Но я все же буду думать и мечтать, что-то планировать и на что-то надеяться. Потому что я хочу что-то делать. Мне все время кажется — что завтрашний день — последний. Поэтому я и стараюсь успеть что-то делать сегодня. Почувствовать, что — «живу»… Ну, нет у меня особых талантов, нет… Может, еще не нашел их в себе… Но я же ищу…
— Почему — «нет», — немного смягчился Туманов. — Ты умный мужик, очень проницательный, добрый… по-своему… Куда мудрей своего возраста. Вот от «головы» и надо шагать. В науку иди, в политику.
— Политика — скотское занятие, — отмахнулся Зуев. — А в науку… У меня же восемь классов образования, да и те… Нет, я придумаю что-нибудь, но разговор не об этом. Дело в том, к чему меня тянет, что мне интересно, за что я отдал бы всю жизнь… Вот, взять, к примеру, тебя…