После того как вспышки молнии наконец прекратились и долгий грохот грома поутих, стало еще душнее, чем минуту назад. Она с трудом дышала. В комнате потемнело.
— Грейс...
Она вдруг ощутила клаустрофобию, точно покрывало, опустившееся на нее. Едва различимые стены будто ожили и стали сдвигаться, создавая впечатление, что все помещение может сузиться вокруг нее до размеров и формы гроба.
— Грейс...
Пошатываясь, она направилась к ближайшему окну, ударилась бедром о письменный стол и чуть не упала, зацепившись за шнур лампы. Непослушными одеревеневшими пальцами она стала возиться с ручкой ставен, чтобы открыть их. Наконец реечки раздвинулись, и серый, но долгожданный свет заструился в кабинет, заставляя ее зажмуриться и как-то радуя. Припав к ставням, Грейс посмотрела на затянутое тучами небо, стараясь побороть безумное искушение взглянуть через плечо и проверить, действительно ли там таилось что-то чудовищное с алчной гримасой в виде улыбки. Она сделала несколько жадных судорожных вдохов, словно для поддержания сил ей нужен был не воздух, а дневной свет.
Дом Грейс располагался на небольшом бугорке в конце тихой улочки в окружении нескольких больших сосен и невероятно ветвистой плакучей ивы; из окна кабинета была видна протекавшая в двух милях вздувшаяся от дождя Саскуэханна. По берегам реки, мрачно темнея, тянулся Гаррисберг, столица штата. Нависшие над городом тучи тащили с собой лохмотья тумана, скрывавшие верхние этажи самых высоких зданий.
Когда наконец сон совсем улетучился из ее глаз и нервы несколько успокоились, она повернулась и оглядела комнату. По ней прокатилась волна облегчения.
Она была одна.
В момент затишья грозы она вновь услышала каминные часы. И это был единственный звук.
«Ну, ты убедилась, черт возьми? — с упреком спрашивала она себя. — Или ты ожидала увидеть зеленого трехглазого гоблина с зубастой пастью? Тебе стоит последить за собой, Грейс Луиза Митовски, а то так и в сумасшедший дом недолго угодить, и будешь сидеть там в кресле-качалке, радостно беседуя с призраками, пока сердобольные сиделки будут вытирать тебе слюни с подбородка».
Поскольку на протяжении многих лет ее жизнь была полна активной умственной деятельности, больше всего Грейс боялась старческого маразма. Она сознавала, что на сегодняшний день она совсем не утратила своей сообразительности и реакции. А что будет завтра? А послезавтра? Благодаря медицинскому образованию и неустанному знакомству с профессиональной литературой, даже после окончания своей психиатрической практики, она была в курсе всех последних исследований в этой области и знала, что маразмом страдают лишь пятнадцать процентов всех стариков. Она также знала, что при соответствующем лечении и упражнениях более половины этих случаев считались излечимыми. Грейс была уверена, что у нее не больше одного шанса из восемнадцати впасть в маразм. Она сознавала, что ее обеспокоенность на этот счет была явно чрезмерной, и все же беспокоилась. Поэтому ее, разумеется, взволновало столь необычное ощущение того, что кто-то или что-то было вместе с ней в кабинете всего несколько секунд назад, враждебное и... сверхъестественное. Будучи неисправимым скептиком, она едва ли доверяла разным астрологам и психотерапевтам и даже на минуту не могла поверить в какую-то суеверную чушь; она всегда считала подобные вещи, по меньшей мере, глупостью.
Но, Боже милостивый, какой же это был кошмар!
Никогда прежде во сне она не испытывала и десятой доли подобного. И хотя мрачные подробности полностью стерлись из памяти, она по-прежнему ясно помнила общее ощущение — страх, невероятный ужас, исходивший из каждого зловещего видения, каждого звука.
Она почувствовала дрожь.
Пот, выжатый из нее этим кошмаром, становился похожим на тонкую ледяную корку на ее коже.
Единственное, что еще ей запомнилось из этого кошмара, — Кэрол. Она кричала, звала на помощь.
До сего момента Кэрол никогда не фигурировала в редких снах Грейс, и в связи с этим ее появление в кошмаре казалось каким-то дурным предзнаменованием, предвестником опасности. С другой стороны, не было ничего удивительного в том, что Кэрол все-таки появилась в одном из снов, так как во сне очень часто что-то происходит с близкими и любимыми. Это мог бы подтвердить любой психолог, а Грейс и была психологом, и весьма неплохим правда, уже два с лишним года как на пенсии. Она с большой нежностью относилась к Кэрол. Если бы у нее были свои дети, она вряд ли могла любить их сильнее.
Она познакомилась с этой девушкой шестнадцать лет назад, когда Кэрол еще была вредной, упрямой и хулиганистой пятнадцатилетней девчонкой, которой чуть было не стоило жизни родить ребенка и которую после этой душевной травмы арестовали за хранение марихуаны и множество других правонарушений. В то время, помимо своей частной психиатрической практики, Грейс по восемь часов в неделю безвозмездно работала в исправительной школе, где содержалась Кэрол. Готовая съездить по физиономии любому, посмевшему над ней посмеяться, Кэрол была просто неуправляема. Но, если приглядеться, в ней даже тогда за внешней грубоватостью угадывались ум и природная доброта. Грейс приглядывалась как следует и была весьма сильно удивлена, если не поражена. Нарочито скабрезный язык, злость и показная развязность служили для девочки не чем иным, как защитным механизмом, панцирем, ограждавшим ее от физических и психологических нападок ее родителей.
По мере того как Грейс постепенно узнавала жуткие подробности жизни Кэрол дома, она все больше убеждалась, что исправительная школа была неподходящим местом для этой девочки. Воспользовавшись своим влиянием в суде, она постаралась навсегда оградить Кэрол от опеки ее родителей и позже сама официально стала ее приемной матерью. Она наблюдала, как девочка тянулась к любви и заботе, смотрела, как из замкнутого, эгоистичного и жестокого подростка она превращалась в нежную, уверенную в себе, восхитительную женщину, полную надежд и мечтаний, чуткую и с характером. Пожалуй, сыгранная Грейс в этом чудесном превращении роль была самым замечательным событием в ее жизни.
Единственным моментом, омрачавшим их отношения с Кэрол, явилось определение ее ребенка в приют. Однако тому не было никакой разумной альтернативы. Кэрол еще не могла заботиться о ребенке ни морально, ни физически, ни материально. Если бы на нее свалилась такая ответственность, подобным переменам никогда не суждено было бы произойти. Она бы на всю жизнь осталась несчастной и сделала бы несчастным своего ребенка. Беда заключалась в том, что даже сейчас, шестнадцать лет спустя, Кэрол чувствовала себя виноватой за отказ от ребенка. И каждый год в день его рождения она была снедаема этой виной. В этот роковой день Кэрол одолевала сильная депрессия, и она становилась необычайно замкнутой. Испытываемые ею терзания свидетельствовали о постоянных муках, возможно, не таких резких, как те, что ей приходилось терпеть все остальное время. Грейс укоряла себя в том, что она недооценила возможность подобной реакции и не сделала большего, чтобы хоть как-то смягчить ее.
«Ведь я же психолог, — не унималась она. — Я обязана была все это предвидеть».