Он вспомнил о другом моменте этого дня, связанном с собакой.

Валет стоит в кухне, около двери, ведущей в гараж. Он готов отправиться в путешествие на квартиру Скита и приветливо разгоняет воздух пушистым хвостом, пока Дасти надевает через голову нейлоновую куртку.

Звонит телефон. Кто-то предлагает подписаться на «Лос-Анджелес таймс».

Когда Дасти спустя всего несколько секунд вешает телефонную трубку и поворачивается к двери, то обнаруживает, что Валет уже не стоит там, а лежит на боку у порога, словно прошло минут десять и он успел как следует вздремнуть.

— Тебя подкосила белковая пища, мое золотко. Давай-ка потратим немного энергии.

Валет поднимается с долгим вздохом глубокого страдания.

Дасти мог мысленно пройтись по запечатлевшейся в его памяти сцене, как если бы она была трехмерной, и теперь он рассматривал золотистого ретривера, стараясь проникнуть в каждую деталь. Действительно, сейчас он видел все гораздо отчетливее, чем тогда, и мог поклясться: собака на самом деле дремала.

Но даже при всей своей эйдетической и звуковой памяти он не мог вспомнить, мужчиной или женщиной был распространитель «Таймс». Он совершенно не помнил, что сам сказал по телефону или что сказали ему; сохранилось лишь неопределенное впечатление о том, что он оказался целью телефонной подписной кампании.

В первый момент он приписал нетипичную для него невнимательность последствиям потрясения. Свалиться с крыши, наблюдать, как с братом на твоих глазах происходит тяжелый припадок… От этого у кого угодно смешаются мозги.

Но если он находился у телефона пять или десять минут, а не несколько секунд, то не мог же он болтать с кем-то из агентов — распространителей «Таймс»! О чем, черт возьми, они столько времени говорили? О шрифтах? О ценах на газетную бумагу? Об Иоганне Гутенберге — отличный парень! — и изобретении подвижного пресса? Об огромной эффективности «Таймс» как средства для воспитания щенка в те дни, когда Валет еще был малышом, исключительной пригодности газеты для этих целей, ее поразительной впитывающей способности, ее замечательных качествах как не загрязняющей окружающую среду и полностью разлагаемой микроорганизмами подстилки, на которую щенок может смело делать лужицы?

На протяжении нескольких минут, которые потребовались Валету для того, чтобы соскучиться, улечься и задремать у двери, ведущей в гараж, Дасти разговаривал по телефону с кем-то другим, а не только с распространителем «Таймс», или же он действительно разговаривал по телефону лишь несколько секунд, а остальное время занимался каким-то другим делом.

Делом, о котором он не мог вспомнить.

Потерянное время.

Невозможно. Неужели я тоже?

Ему показалось, что по его рукам, ногам, спине с настойчивой целеустремленностью побежали полчища муравьев, и хотя он знал, что на самом деле никаких муравьев в кровати не было, что его ощущение — это реакция нервных окончаний на внезапно покрывшую все его тело гусиную кожу, он все же отряхнул руки и заднюю сторону шеи, словно стряхивал армию шестиногих солдат.

Он почувствовал, что не в состоянии сидеть не двигаясь, и поэтому тихонько поднялся на ноги, но и стоять, оказалось, он тоже не мог. Он принялся было шагать по комнате, но пол под ковром несколько раз громко скрипнул, так что ходить бесшумно он не мог. В конце концов он снова сел на кровать и сидел неподвижно. Его кожа стала прохладной, муравьи исчезли. Но по извилинам его мозга расползалось новое и неприятное ощущение уязвимости, знакомое по фильмам о «Секретных Материалах» смутное осознание того, что в его жизнь вступили неведомые силы, странные и враждебные.

ГЛАВА 32

Залитое слезами, покрытое румянцем смущения лицо. Очаровательные выпуклости под белой тканью. Голые колени стиснуты. Сьюзен в ожидании сидела на краешке кровати.

Ариман сидел поодаль в кресле, обитом муаровым шелком персикового цвета. Он не спешил овладеть ею.

Еще будучи совсем мальчишкой, он понял, что самая дешевая игрушка и любой из дорогих старинных автомобилей его отца, по существу, одинаковы. Неторопливое изучение предмета, оценка его линий и деталей могут дать не меньше, а то и больше удовольствия, чем его использование. На самом деле, для того чтобы действительно обладать игрушкой, нужно понять прелесть ее формы, а не просто наслаждаться тем, как она осуществляет свои функции.

Прелесть формы Сьюзен Джэггер была двоякой: и физической, и психологической. Ее лицо и тело были исключительно красивыми. Но красотой обладал и ее интеллектуальный облик — ее индивидуальность и ее разум.

Как игрушка, она обладала двойной функцией, и первая из них была сексуальной. Сегодня и в течение еще нескольких ночей Ариман намеревался жестоко и тщательно использовать эту функцию.

А вторая функция заключалась в том, чтобы терпеть страдания и правильно умереть. Как игрушка, она уже доставила ему истинное наслаждение той храбростью, с которой вела безнадежное сражение против агорафобии, против боли и отчаяния, наполнявших ее, как начинка — марципан. Ее храбрая попытка сохранить чувство юмора и отыграть назад свою, в общем-то, уже потерянную жизнь была патетической и потому привлекательной. Он намеревался вскоре усилить и усложнить ее фобию, ввергнув ее в быстро развивающееся и необратимое хроническое состояние, а потом ему предстояло насладиться финальным триллером, самым захватывающим зрелищем из всех, какие она была способна сыграть.

А сейчас она сидела, оробевшая, обливаясь слезами, разрываемая противоречивыми чувствами: боязнью воображаемого кровосмешения, которое ее душа отвергала, и одновременно нарастающей болезненной сладкой тоской, как было запрограммировано. Ее била дрожь.

Время от времени ее глазные яблоки начинали беспорядочно подергиваться, выдавая состояние быстрого сна, период глубочайшего удаления от собственной личности. Это отвлекало доктора и нарушало очарование ее красоты.

Сьюзен уже знала те роли, которые они разыгрывали этой ночью, знала, что ожидалось от нее в этом эротическом сценарии, и поэтому Ариман подвел ее ближе к поверхности, хотя, конечно, не позволил вернуться к полному сознанию. Лишь настолько, чтобы положить конец судорожным подергиваниям глаз.

— Сьюзен, я хочу, чтобы ты сейчас вышла из часовни, — сказал он, имея в виду то воображаемое место в глубине ее подсознания, куда он запер ее индивидуальность и где давал свои инструкции. — Выйди, поднимись по лестнице, но не слишком далеко, на один пролет, куда просачивается немного света. Иди туда.

Ее глаза походили на чистые водоемы, потемневшие от темных отражений серых облаков, когда их поверхности внезапно касаются несколько слабых солнечных лучей, и сразу же раскрывается глубина.

— Мне все еще нравится то, что на тебе надето, — сказал он. — Белая материя. Простота. — Несколько посещений тому назад он велел ей одеваться перед сном именно таким образом — до тех пор пока он не захочет чего-то иного. Этот облик действовал на него возбуждающе. — Невинность. Чистота. Похожа на ребенка, хотя, бесспорно, достаточно зрелая женщина.