Эти три года доставили немало приятных минут и Уолли. Продав медицинскую практику и уйдя из больницы, он сократил рабочую неделю с шестидесяти до двадцати четырех часов, которые проводил в педиатрической клинике, заботясь о детях-инвалидах. Всю жизнь он много работал, деньги тратил с умом и теперь мог заниматься тем, что доставляло ему удовольствие.
Для Целестины он стал даром небес, потому что любовью к детям и вновь открытым в себе умением радоваться жизни он щедро делился с Ангел. Для нее он был дядей Уолли. Ходящим вразвалочку Уолли. Шатающимся Уолли. Моржом Уолли. Вер-вольфом Уолли. Уолли с забавным акцентом. Уолли с большими ушами. Насвистывающим Уолли. Крикуном Уолли. Уолли, другом всех маленьких головастиков. Ангел обожала его, просто души в нем не чаяла, а он любил ее не меньше своих погибших сыновей. Разрывающаяся между учебой, работой и живописью, Целестина всегда могла рассчитывать на то, что Уолли возьмет на себя заботу об Ангел. Он стал не просто дядюшкой Ангел, но ее отцом, за исключением юридического и биологического аспектов. Не просто ее врачом, но ангелом-хранителем, который волновался из-за самой легкой простуды и старался уберечь девочку от всех бед, которые могли подстерегать ребенка в этом суровом мире.
— Сегодня плачу я, — заявила Целестина, как только они сели за столик. — Теперь я — известная художница, изничтожить которую не терпится полчищам критиков.
Он схватил винную карту, прежде чем она успела взглянуть на нее.
— Если ты платишь, я заказываю самое дорогое вино, независимо от его вкуса.
— Логично.
— «Шате ле бак», урожай 1886 года. Бутылка стоит как хороший автомобиль, но лично я утоление жажды ставлю выше приобретения средства передвижения.
— Ты видел Недди Гнатика? — спросила она.
— Где? — Уолли оглядел ресторан.
— Нет, на вернисаже.
— Не может быть!
— Он вел себя так, словно в свое время укрыл меня и Ангел от грозы, а не выставил за порог в лютый мороз.
— Вы, художники, любите все драматизировать… или я забыл о сан-францисском буране 1965 года?
— Ты не можешь не помнить лыжников, скатывающихся по Ломбардной улице.
— О да, вспоминаю. Полярные медведи, пожирающие туристов на Юнион-сквер, стаи волков, выискивающих добычу в Пасифик-Хейтс.
Лицо Уолли Липскомба, длинное и узкое, как прежде, утратило грусть, свойственную владельцу похоронного бюро, которая ранее не сходила с него. Теперь он больше напоминал циркового клоуна, который мог рассмешить, изобразив печаль и широко улыбнувшись. Целестина видела тепло души там, где раньше царило душевное безразличие, ранимость — где прежде было укрытое броней сердце, доброту и мягкость, которые присутствовали всегда, но не в такой степени, как теперь. Она любила это узкое, длинное, домашнее лицо, любила мужчину, которому оно принадлежало.
Слишком многое говорило за то, что совместная жизнь у них не сложится. В этот век, когда расовые различия вроде бы не имели никакого значения, они с каждым годом играли все более важную роль. Не стоило забывать и о разнице в возрасте: в свои пятьдесят он был на двадцать шесть лет старше ее, мог быть ей отцом, на что наверняка бы намекнул ее настоящий отец. Он получил прекрасное образование, многого добился в медицине, она же закончила только художественный колледж.
Но, каким бы длинным ни был перечень возражений, пришло время выразить словами чувства, которые они испытывали друг к другу, и решить, что же им с этим делать. Целестина знала, что глубиной, силой, страстью любовь Уолли к ней ни в чем не уступает ее любви к нему. Возможно, сомневаясь в том, что он годится на роль желанного любовника, Уолли пытался скрыть истинную мощь своих чувств и полагал, что ему это удавалось, но на самом деле он буквально светился любовью. Его когда-то братские поцелуи в щечку, прикосновения, восхищенные взгляды с течением времени становились более целомудренными и притом нежными. А уж когда он держал ее за руку, как в этот вечер в галерее, чтобы выказать свою поддержку или для того, чтобы уберечь от возможных неприятностей на перекрестке или в уличной толпе, милого Уолли переполняли томление и страсть, запомнившиеся Целестине со школы: они читались в восхищенных взглядах тринадцатилетних мальчишек, которые немели, не зная, как поступить в новой для себя ситуации. В последнее время трижды он находился на грани того, чтобы открыть свои чувства, которые, по его разумению, стали бы для нее сюрпризом, а то и шокировали бы, но всякий раз что-то мешало.
Для Целестины напряжение, растущее по ходу обеда, не имело особого отношения к тому, затронет Уолли главный вопрос или нет, потому что в крайнем случае она взяла бы инициативу на себя. Волновало Целестину другое: ожидал ли Уолли, что признания в любви окажется достаточным, чтобы убедить ее лечь в его постель?
На этот счет готового решения у нее не было. Она хотела его, хотела, чтобы ее обнимали и ласкали, хотела наслаждаться и дарить наслаждение. Но она была дочерью баптистского священника, так что идея греха и его последствий укоренилась в ней куда сильнее, чем в дочерях банкиров или пекарей. В век свободной любви она была анахронизмом, девственницей по выбору: возможностей вкусить сладкий плод хватало, желающих помочь — тоже. В одной из журнальных статей Целестина прочла, что даже теперь сорок девять процентов невест лишались девственности в первую брачную ночь, но не верила приведенным цифрам, полагая, что автор статьи принимает желаемое за действительное. Не будучи ханжой, она не была и шлюхой, дорожила своей честью и не собиралась выбрасывать ее, как старый хлам. Честью! С такими разговорами ее могли принять за старую деву, выглядывающую из окна замка в ожидании сэра Ланселота. «Я не просто девственница, я — выродок!» Но, даже отставив в сторону идею греха, даже предположив, что девичья честь давно не в моде, она предпочитала ждать, смаковать мысль о грядущей интимности, грезить о будущем, с тем чтобы начало совместной жизни не несло в себе и йоты сожаления. И в конце концов Целестина приняла решение: если он готов сделать признание, на грани которого оказывался уже трижды, она отбросит все сомнения во имя любви, ляжет с ним, обнимет его и отдастся ему со всей душой.
Дважды во время обеда он подходил к теме, но ему не хватало духа, и он перескакивал на какие-то малозначительные новости или вспоминал что-то забавное, сказанное Ангел.
Они уже допили вино и просматривали меню десерта, когда Целестина вдруг задалась вопросом, а не ошибается ли она, несмотря на свою интуицию и все внешние признаки, насчет того, что творилось в сердце Уолли. Вроде бы все было ясно, если он излучал не любовь, а радиацию, то счетчик Гейгера точно бы зашкалил, но вдруг она не права? Интуиция ей не чужда, она — художница, видит многое из того, что недоступно простому глазу, но в романтических делах она полный профан, и ее наивность, возможно, должна вызывать жалость. Пробегая взглядом список пирожных, тортов, домашнего мороженого, она впустила в душу сомнения, задумалась о том, а вдруг Уолли не любит ее как женщину. Она отчаянно хотела это знать, чтобы положить конец сомнениям, потому что, если он не хотел ее так, как хотела его она, тогда отцу не оставалось ничего другого, как смириться с ее переходом из баптизма в католичество, ибо ей и Ангел предстоял бы долгий курс сердечной реабилитации в монастыре.