Бронте, которая ещё минуту назад готова была всем заткнуть рот, теперь сама никак не может угомониться:
— Я хочу сказать: обстановка сложилась нелёгкая, и мы обязаны сделать всё, чтобы улучшить её, разве не так, мама?
— Мы приложим все усилия, — отвечает мама.
Как хотите, а ей надо бы баллотироваться в Конгресс.
— Вы же знаете, что это не навсегда, — напоминает папа.
— Да, сэр, — говорит Брю.
— Но мы вам очень рады, мальчики, и вы будете у нас столько времени, сколько понадобится, — заверяет мама.
— Да, мэм, — говорит Брю.
На моей памяти никто никогда не называл наших родителей «сэр» и «мэм».
— Я уверена, вам скоро подыщут более подходящую семью, которая захочет взять вас обоих.
— И, — добавляет папа, — которая будет не такой странной, как наша.
— Не беспокойтесь, — говорит Брю, с улыбкой взглядывая на Бронте. — Я люблю всё странное.
Она игриво шлёпает его. Папуле становится не по себе.
— В гостевой есть собственная ванная, — объявляет он. — Очень удобно — вам не придётся ночью ходить на второй этаж.
Бронте негодует и бросает свою вилку на тарелку для пущего эффекта.
— Господи Боже, папа, почему бы вам не установить детектор движения? Уж тогда вы точно будете знать, что он не заявится ночью в мою комнату!
— Не думай, милая, что мы не обсуждали эту возможность, — говорит мамуля тоном, который я расшифровал бы как «поверь, ты здесь не одна такая умная».
И на краткий миг — но только на миг — кажется, что всё у нас в семье почти нормально.
Через час после обеда я слышу голоса: мама с папой в своей спальне обсуждают последние события.
В своей спальне.
Как здорово, что опять можно так сказать! Родители уже много недель не вели между собой таких долгих разговоров. Наверное, они почувствовали облегчение, когда могли переключить мысли со своих бед на чужие. Слушаю их приглушённые голоса и всё больше уверяюсь, что жизнь нашей семьи наладится. Брю с Коди здесь всего каких-то два часа, а обстановка в доме уже значительно улучшилась. Остаётся только надеяться, что так пойдёт и дальше.
Коди уже прочно укоренился в гостиной — его не оторвать от видеоигр. Мама специально удалила все игры, в которых что-то хотя бы отдалённо намекает на насилие и убийство, но Коди и здесь на высоте: изобретает для безобидных мультяшных персонажей ранее невиданные, изощрённые страдания.
— Дурацкая игра, — заявляет он, — но мне нравится.
Из комнаты для гостей (которая, по-видимому, уже больше не комната для гостей), доносятся голоса — там разговаривают Брю и Бронте. Стоит мне только войти — и они замолкают.
— Я тут просвещаю Брю насчёт положения дел, — сообщает Бронте.
— В международных отношениях?
— В междуродительских отношениях.
— Думаю, что он и сам в состоянии разобраться.
Но что это?! На лице Брю написано такое мучительное беспокойство, граничащее с ужасом, что кажется, будто тревога расходится от него волнами, как жар от топки. Просто невероятный контраст с моим собственным чувством полного довольства жизнью. Интересно, а Бронте тоже видит это? Или она от радости позабыла всё на свете и не замечает, что с ним творится что-то неладное? Вопрос, впрочем, в другом: откуда эта тревога? Что его так заботит?
— Наверно, мне лучше уйти, — говорит Бронте, — пока папа не обнаружил меня здесь и не решил заточить в башню.
Она чмокает Брю и уходит. По-моему, она так ни о чём и не догадалась, не поняла, какая бездна страха открылась в душе её парня.
— Думаешь, она всё ещё сердится на меня за то, что я не позвонил сразу?
Я немного медлю, подбирая правильные слова.
— Она на тебя и не сердилась, — наконец отвечаю я. — Просто волновалась, вот и всё.
— Волновалась... Я, правда, не хотел, чтобы она...
Я выставил руку — остановить его, прежде чем он пустится в извинения.
— Уверен — Бронте всё понимает. Но, знаешь, просто она такая: её хлебом не корми — только дай где-нибудь навести в порядок. Если её лишить этого удовольствия, она чокнется.
— С этим она не смогла бы справиться.
— Вообще-то, как раз с этим-то она справилась! — напомнил я. — Ты ведь здесь, разве не так?
Брю потупляет взгляд, в волнении обрывает заусеницы на пальцах и наконец задаёт вопрос вопросов:
— Ваши родители знают о... о том, что я делаю?
Я трясу головой.
— Нет. И если они не начнут лупить друг друга досками от штакетника, то вряд ли когда-либо узнают.
— А если кто-нибудь из них сильно порежется, и порез вдруг исчезнет...
— Давай будем надеяться, что не порежется, — перебил я его.
Он принимается аккуратно и не торопясь распаковывать свой чемодан.
— Наверно, о нас сейчас вся школа гудит, верно?
Понимаю — предстоящее возвращение в школу нагоняет на него страх. Я бы с удовольствием сказал ему, что всё нормально, но лгать не хочется, поэтому только пожимаю плечами.
— Они думают, что это я его убил, ведь так?
Кажется, отвечать всё же придётся. И я сообщаю ему правду со всей тактичностью, на которую способен:
— Ну, есть имбецилы — придумали собственную версию смерти твоего дяди... Но большинство всё же не такие придурки. Правда, приготовься к тому, что первое время народ будет тебя сторониться.
— К этому я давно привык.
Брю идёт к комоду — сложить туда свою одежду, и я вижу, что он подволакивает правую ногу. Собственно, я заметил, что он прихрамывает, как только он переступил порог нашего дома, причём совсем не так, как когда он перенял боль из повреждённой лодыжки Бронте. Интересно, где он подцепил эту хромоту? Однако расспрашивать не хочу.
Он застыл над открытым ящиком комода. Мысли его витают где-то далеко.
— Теннисон... Я не убивал дядю.
Я вижу, как отчаянно ему хочется, чтобы я поверил ему.
— А я никогда так и не думал!
Однако не похоже, чтобы мои слова принесли ему облегчение. Возможно, потому, что это вовсе не меня он старается убедить в своей невиновности. И поскольку разговор, кажется, собирается принять очень опасное направление, я быстренько перевожу стрелку:
— Как там было — у Гортонов?
— Они мне не нравились, — отвечает Брю.
— Вообще-то да, особой задушевности я в них не заметил...