— Это на тот случай, — говорит социальная дама, — что если вы всё же решите пойти дальше, то всё уже будет заранее готово; вы будете признаны в качестве приёмных родителей без проволочек.
Думаю, предки уже сообразили, что им не отвертеться: коготок увяз — всей птичке пропасть.
— Господь вас благослови, — говорит дама. — Господь благослови вас обоих.
После этого Бронте душит маму с папой в объятиях и топит в поцелуях, чего не делала с раннего детства.
— Я так люблю вас обоих! — кричит она. — Я знала, что вы всё сделаете как надо!
Неделей позже звонит телефон. Иногда, когда ты ожидаешь невероятно важного звонка и он раздаётся, ты, не снимая трубки, знаешь — это тот самый звонок. Я никогда не верил в подобные штучки, но в последнее время пришлось выйти за рамки обычного здравого рассудка — уж очень много наслучалось такого, что раньше я отмёл бы как побасёнки. Телефон звонит, и не успевает папа ответить: «Алло?» — как я уже совершенно уверен — это Тот Самый Звонок.
Гортоны привезли братьев к нам ранним вечером в среду. Когда миссис Гортон обнимает Коди, в глазах её стоят слёзы, как будто она отсылает его в летний лагерь. Да нет, какой там летний лагерь — как будто она передаёт мальчишку посланцам самого Сатаны.
Взрослые перебрасываются несколькими фразами. Наши родители радушно приветствуют ребят, и Брю робко пожимает им руки. Коди не морочит себе голову всякими церемониями — он сразу врывается в дом и ведёт себя так, будто всю жизнь здесь жил. Вот что интересно: Гортоны всё время своего визита избегают смотреть Брюстеру в глаза; их прощание лишено тепла — это всего лишь формальность, словно они предпочли бы вообще ничего ему не говорить, а как можно скорее сесть в машину и укатить. Так они и делают. И вот, полюбуйтесь: Брюстер Ролинс, жуткий тип de lux [26] и по общему признанию, Кандидат На Высшую Меру — теперь мой приёмный брат.
В первый раз мы встречаемся с Брю лицом к лицу после смерти его дяди. По мне — так ничего особенного, а вот для сестры всё совсем наоборот. Брю застенчиво топчется на пороге, держа маленький чемоданчик со всеми своими пожитками. Они с Бронте насторожённо приветствуют друг друга и произносят лишь несколько неловких слов.
— Привет.
— Привет.
— Ты как?
— Ничего, а ты?
— Ничего.
Лучше всего для описания этого момента подошло бы выражение «словно ходят по тонкому льду». Обед проходит в такой же неловкой обстановке. По крайней мере, вначале.
Тон задаёт Коди — он, не переставая, трещит о том, как они нашли тело своего дядюшки.
— Он был весь белый, как будто в нём вообще крови не осталось.
Послушать его, так со стариканом расправилась чупакабра [27] . Уверен, чем больше он рассказывает эту историю, тем более живописными подробностями она обрастает. У Коди теперь — спасибо Гортонам — неплохая стрижка, и выглядит он уже, можно сказать наполовину «окультуренным»; однако он по-прежнему встряхивает головой, будто чёлка падает ему на глаза и он хочет её смахнуть. Привычка, что поделаешь, он от неё ещё не скоро избавится.
— А глаза у него, — продолжает Коди, — совсем-совсем открытые и такие выкаченные, как будто он увидел привидение!
— Очень грустная история, — молвит Бронте. — Кто-нибудь хочет молока?
Коди несётся дальше.
— А вы слышали, что в доме всё было разбито? Совсем ничего не осталось — как будто он взорвал всю обстановку, ну, вроде как мысленно, как раз перед тем, как помереть!
— Хватит, Коди, — еле слышно бормочет Брю, но мама ласково похлопывает Коди по руке.
— Ничего, Коди, продолжай, — успокаивает она. — Когда говоришь о таких вещах — наступает катарсис.
Коди беззвучно повторяет слово «катарсис», перекатывает его во рту, словно горох. Неужели теперь проклятие коснётся и их с братом? Неужели наши родители собираются и им скармливать каждый день по одному мудрёному слову?
Уже то хорошо, что новая ситуация в доме принуждает маму с папой сидеть за одним столом. Мама даже обед приготовила! Ну, ладно, ладно, это всего лишь замороженная лазанья, но мамуля, во всяком случае, взяла на себя труд сунуть её в горячую духовку.
— Я понимаю — вам пришлось нелегко, — произносит мама, обращаясь в основном к Брю, — но с нынешнего дня всё пойдёт хорошо, вам не о чем волноваться.
— Ещё лазаньи? — спрашивает Бронте. Наверно, думает, что если у всех рты будут заняты пережёвыванием, меньше вероятность, что кто-нибудь сболтнёт какую-нибудь глупость.
— Как там у тебя с баскетболом? — спрашивает папа у Брю.
— Не играл с того раза, когда был с вами.
— Ничего, мы обязательно повторим.
Похоже, наши родители вступили в новую фазу соперничества, проходящую под девизом: «Кто больше выразит сочувствия трудным подросткам».
— Надеюсь, вас, мальчики, устроит комната для гостей, — говорит мама.
И тут я ляпаю:
— Папа, а где ты будешь спать?
Я ничего такого не имел в виду, просто было интересно, и только потом сообразил, что это как раз один из тех неловких моментов, которых так старалась избежать Бронте. Я тут же запихиваю в свой непутёвый рот солидную порцию лазаньи, но поздно. Мамуля теребит салфетку, не глядя мне в глаза. С Бронте и со мной никто не удосужился обсудить, как оно всё теперь будет, и это ясно говорит о том, что с взаимопониманием и общением в нашей семье очень большие нелады.
— Теннисон, — отзывается папа, — ты же, наверно, не будешь против, если я поселюсь у тебя...
Он пытается отшутиться, но как ни старается, ему не удаётся скрыть звенящего в его фразе напряжения.
— Валяй, мне пофиг, — говорю я.
Кажется, впервые за многие годы я употребил слово «пофиг» — сленг в стенах этого дома не приветствуется; однако когда я произношу его, оба родителя облегчённо вздыхают.
Затем говорит своё веское слово Бронте:
— Вы с мамой делили одну постель семнадцать лет. Думаю, ничего с вами не станется, если вы поспите в ней ещё какое-то время.
Папа несколько секунд молча жуёт, потом роняет:
— Ты права.
Однако никаких эмоций в его фразе не слышно — ни положительных, ни отрицательных.