Всю ночь я боролся с простынями.
* * *
Два дня спустя, опять нежась на пляже, мы услышали обычную серию плохих новостей в промежутке между рок-н-роллами. Новое коммунистическое правительство Занзибара заявляло, что оно вовсе не подвергало пыткам и не казнило больше тысячи политзаключенных. На самом деле их освободили, но каким-то образом вся тысяча, как один, судя по всему, пропала по пути домой. Вьетнамский кризис все ухудшался, кое-где слышались голоса, что для стабилизации обстановки нужно послать туда американские войска. Где-то в Айове некто застрелил свою жену, троих детей и двоих соседей, полиция разыскивала его по всему Среднему Западу. В Нью-Йорке снова шла гангстерская война. В Филадельфии (а может, в Балтиморе) двенадцать человек погибли при пожаре многоквартирного дома.
Наконец новости кончились, и радио подарило нам «Битлз», «Сьюпримз», «Бич Бойз», Мэри Уэллз, Роя Орбисона, «Дикси Капе», Дж. Фрэнка Уилсона, Инее Фоке, Элвиса, Яна и Дина, «Ронеттс», «Ширела», Джерри Ли Льюиса, Хэнка Бэлларда — все то, что надо, все настоящее и волшебное. Но я как-то не мог включиться в музыку, как включался всегда. В моем сознании, погребенный под музыкой, звучал голос диктора, читающего литанию убийств, увечий, катастроф и войны — что-то наподобие той версии «Безмолвных ночей», которую несколькими годами позже запишут Саймон и Гарфункель.
Небо было, как и всегда, голубым. Солнце никогда не грело сильнее, с залива никогда не долетало более приятной прохлады. И все же я не мог выдавить ни капли веселья из всех радостей этого дня.
Голос этого чертового диктора все так же эхом отзывался у меня в голове. Я не мог отыскать ручку, чтобы отключить его.
Тем вечером мы поели в величайшем из маленьких итальянских ресторанчиков. Райа сказала, что еда была восхитительная. Мы выпили слишком много хорошего вина.
Позже, в постели, мы занялись любовью. Мы достигли вершины наслаждения. День прошел великолепно.
Утром небо снова было голубым, солнце жарким, бриз освежающим — и снова это все было каким-то плоским, лишенным радости.
Во время пикника на пляже я сказал:
— Она может быть мертва, но она не должна быть забыта.
Разыгрывая невинность, Райа взглянула на меня, оторвавшись от картофельных чипсов, и поинтересовалась:
— Кто?
— Сама знаешь кто.
— Китти Дженовезе, — сказала она.
— Черт, — сказал я. — Я в самом деле хочу просто опустить рога, закутать нас в безопасность ярмарки и прожить жизнь вместе.
— Но мы не можем?
Я покачал головой и вздохнул.
— Знаешь, занятное мы племя. По большей части далеко не восторг. И наполовину не то, какими надеялся видеть нас бог, когда сунул руки в глину и начал лепить нас. Но у нас есть два великих дара. Любовь, конечно же. Любовь. То есть сострадание и сочувствие. Но, черт побери, второй наш дар — такое же проклятие, как и благословение. Назовем его совестью.
Райа улыбнулась, нагнулась над корзинкой с едой и поцеловала меня.
— Я люблю тебя, Слим.
— И я люблю тебя.
Солнце было превосходное.
Это был год, когда несравненный Луи Армстронг записал «Хелло, Долли». Песней номер один года была «Я хочу держать тебя за руку» «Битлз», и Барбра Стрейзанд дебютировала в «Смешной девчонке» на Бродвее. Томас Бергер опубликовал «Маленького большого человека», а Одри Хепберн и Рекс Гаррисон блистали в «Моей прекрасной леди» на голубом экране. Мартин Лютер Кинг-младший и движение за гражданские права были большой новостью. В одном из баров в Сан-Франциско впервые был показан стриптиз. Это был год, когда арестовали Бостонского Душителя, год, когда «Келлогг» предложил булочки «поп-тарт» для вашего тостера, год, когда «Форд мотор компани» продала первый «Мустанг». Это был год, когда «Сент-Луис кардиналз» выиграли в чемпионате по бейсболу у «Янкиз», и это был год, когда полковник Сандерс продал свою ресторанную сеть, но это не был год, когда закончилась наша тайная война с гоблинами.