Мы уже дали все взятки и теперь направлялись во двор здания муниципалитета, на автостоянку, расположенную позади него. Не доходя футов двадцати до желтого «Кадиллака», я сказал:
— Секунду. Мне надо глянуть кое на что, — развернулся и быстро зашагал в обратном направлении.
Студень крикнул мне в спину:
— Ты куда?
— Одну минуту, — откликнулся я, переходя на бег.
Сердце у меня стучало как молот, легкие расширялись и сжимались с гибкостью, достойной чугуна. Я обошел муниципальное здание сзади по кругу, прошел к фасаду, затем вверх по нескольким гранитным ступеням, через стеклянную дверь, в вестибюль, не такой роскошный, как в здании суда. На первом этаже располагались офисы различных городских правительственных служб, а налево — полицейский участок. Я толкнулся в двери, отделанные орехом и застекленные «морозным» стеклом, и оказался в прихожей, огороженной деревянными перилами.
Дежурный сержант сидел за рабочим столом на платформе, возвышавшейся над полом на пару футов. Он был гоблином.
Держа в руках шариковую ручку, он поднял глаза от карточки, с которой работал, глянул на меня сверху вниз и спросил:
— Что вам угодно?
За его спиной было обширное открытое пространство, на котором находилась дюжина столов, множество высоких шкафов картотеки, фотокопировальный аппарат и прочая конторская техника. В одном углу тараторил телетайп. Трое из восьми клерков были гоблины. Отдельно от них работали четверо — судя по всему, детективы в штатском, и двое из них были гоблины. Из офицеров в форме в данный момент присутствовали трое, и все трое были гоблины.
В Йонтсдауне гоблины не просто бродили среди обычных граждан, время от времени набрасываясь на кого-либо из них. Здесь война между нами и ними была хорошо организована — по крайней мере, со стороны гоблинов. Здесь убийцы в маскарадных костюмах творили законы и претворяли их в жизнь, и горе тому бедному ублюдку, который окажется в чем-то виновен — даже в малейшем нарушении.
— Тебе чего надо? — переспросил сержант за стойкой.
— Э-э... Я ищу городской Департамент здоровья.
— Через вестибюль, — нетерпеливо ответил он.
— А-а, — сказал я, прикидываясь, что мне плохо. — А это, должно быть, полицейский участок.
— Да уж, конечно, не школа бальных танцев, — съязвил он.
Я вышел, ощущая спиной горящий взгляд его багровых глаз, и поспешил к желтому «Кадиллаку», где дожидались Студень Джордан и Люк Бендинго, томясь неизвестностью и любопытством.
— Ты чего это? — поинтересовался Студень.
— Захотелось поближе взглянуть на главный вход вот в это здание.
— Зачем?
— Я помешан на архитектуре.
— Что, правда?
— Ну.
— И с каких пор?
— С детства.
— Да ты из него еще и не вышел.
— Зато ты вышел, а помешан на игрушках, а это куда более странно, чем быть помешанным на архитектуре.
Он уставился на меня, затем улыбнулся и пожал плечами:
— Ну, положим, ты прав. Но игрушки куда занятнее.
Садясь в машину, я ответил:
— Ну, не знаю. Архитектура может быть очаровательной. А в этом городе полно потрясающих образцов архитектуры готического и средневекового стиля.
— Средневекового? — переспросил Студень, когда Люк уже заводил двигатель. — В смысле, как в Темные Века?
— Во-во.
— Ну, тут ты в точку попал. Этот город угодил сюда прямиком из Темных Веков, уж будьте уверены.
По дороге из города мы снова миновали выгоревшее здание начальной школы, где в апреле погибло семеро детей. Когда мы проезжали его в первый раз, я своим экстрасенсорным чутьем уловил колебания, свидетельствующие о грядущей большей беде. Теперь же, по мере неуклонного сближения со школой — пустые стекла и стены, все в саже, — волна ясновидческих образов хлынула от этих обожженных пламенем кирпичей и прокатилась через меня. Для моего шестого чувства эта волна была такой же реальной, как накатывающая стена воды, ничуть не меньшая по массе и силе. С этим строением было связано такое количество человеческого страдания и муки, что оно не просто было окутано зловещей аурой, оно плыло в море смертоносной энергии. Волна накатывалась со скоростью и мощью товарного поезда, подобная валам, что стремятся к берегу в любом фильме о Гавайях, только темная и зловещая, не похожая ни на что, с чем я когда-либо сталкивался, и она неожиданно вызвала во мне ужас. Самой волне предшествовала тонкая струйка психической энергии. И когда эти невидимые капли брызнули на мое сознание, воспринявшее их, я «услышал», как кричат от боли и страха дети... как гудит и свистит пламя, издавая треск и скрежет, словно заливаясь садистским смехом... как дребезжат звонки тревоги... как с грохотом обрушивается стена... крики... отдаленный вой сирен... Я «видел» невыразимо ужасные картины: апокалиптический пожар... учительницу с волосами, объятыми пламенем... детей, слепо спотыкающихся в густом дыму... других детей, отчаянно и тщетно ищущих укрытия под партами в то время, как тлеющие куски потолка обрушиваются на них... Кое-что из того, что я видел и слышал, относилось к тому пожару, что уже был, к апрельской огненной тризне, но некоторые образы были из еще не зажженного пламени, видения и звуки из будущего кошмара. Но я ощущал, что и в том, и в другом случае пожар в школе не был несчастным случаем, не был вызван людской оплошностью или сбоем в машине — это была работа гоблинов. Я начал чувствовать боль этих детей, обжигающий жар, начат испытывать их страх. Психическая волна наваливалась на меня, громоздясь все выше... выше, все темнее, черное цунами, такое мощное, что вполне могло раздавить меня, и такое холодное, что могло вытянуть все тепло жизни из моей плоти. Я закрыл глаза, чтобы не глядеть на полуразрушенное школьное здание, к которому мы почти подъехали, и отчаянно попытался возвести вокруг своего шестого чувства мысленный волнорез, щит, чтобы отгородиться от нежелательных ясновидческих излучений, вызвавших эту накатившую разрушительную волну. Чтобы отвлечь внимание от школы, я начал думать о матери и сестрах, об Орегоне, о Сискию... вспомнил скульптурное совершенство лица Райи Рэйнз и ее сияющие от солнца волосы. Воспоминания и фантазии о Райе — вот что надежно укрыло меня от атаки психических цунами; они ударили меня, но прошли сквозь, не разбив на части и не утащив с собой.
Я подождал еще с полминуты, пока не перестал ощущать ничего необычного, и лишь тогда открыл глаза. Здание школы осталось у нас за спиной. Мы подъезжали к старому железному мосту, возведенному, казалось, из окаменевших черных костей.
Студень опять сидел на заднем сиденье, а все внимание Люка было приковано исключительно к машине (возможно, он опасался, что малейшее нарушение правил дорожного движения Йонтсдауна — и один из людей Келско налетит на нас с особенной яростью), так что никто из них не заметил моего необычного приступа, из-за которого я на минуту стал беспомощно-неподвижным и утратил дар речи, словно какой-нибудь несчастный, неизлечимый эпилептик. Я был рад, что не надо сочинять объяснения — не был уверен, что моя речь не выдаст внутреннего смятения.