— Слим! — сказала она, и глаза ее сияли ярче, чем у кого бы то ни было.
— Что? — отозвался я.
Она сказала:
— Пошли в трейлер, где тебе выделили койку, соберем твои вещи и перетащим их ко мне.
— Ты шутишь, — ответил я, моля бога, чтобы это не было шуткой.
— Только не говори мне, — сказала она, — что ты этого не хочешь.
— Ладно, не скажу, — ответил я.
— Эй, это, знаешь ли, не босс твой с тобой говорит, — нахмурившись, заявила она.
— У меня и в мыслях такого не было, — ответил я на это.
— Это твоя девушка говорит, — сказала она.
— Я просто хочу быть уверенным, что ты над этим подумала, — ответил я.
— Подумала.
— А мне показалось, что тебе только-только эта мысль в голову стукнула.
— Это я старалась, чтобы так все выглядело, глупый. Не хочу, чтобы ты обо мне думал как о расчетливой женщине, — сказала она.
— Хотел удостовериться, что ты не делаешь необдуманный шаг, — заявил я. На что она ответила:
— Райа, Райа Рэйнз, никогда не совершит ничего необдуманного.
— Похоже на правду, а? — сказал я.
Так вот просто, через пятнадцать минут мы уже жили вместе.
Всю вторую половину дня мы провели в узенькой кухоньке «Эйрстрима» за приготовлением булочек — четыре дюжины с арахисовым маслом и шесть дюжин с шоколадным, и это был один из лучших дней в моей жизни. Ароматы, от которых слюнки текли, церемониальное облизывание ложки после того, как намазана очередная партия, шутки, поддразнивания, совместная работа — все это воскрешало в памяти такие же дни на кухне в доме Станфеуссов в Орегоне, с матерью и сестрами. Но тут было даже лучше. В Орегоне такие дни радовали меня, но я никогда не осознавал до конца их значимость, поскольку был слишком молод, чтобы понять, что это — золотой период моей жизни, слишком молод, чтобы знать, что всему приходит конец. Надо мной больше не довлели детские иллюзии неизменности и бессмертия, я уже начал думать, что никогда больше мне не придется испытывать простые радости нормальной семейной жизни. Вот поэтому эти часы на кухне вместе с Райей воспринимались мною с такой остротой, со сладостной болью в груди.
Обедали мы тоже вместе, а после обеда слушали радио: «ВБЗ» из Бостона, «КДКА» из Питсбурга, Дика Бьонди, корчившего из себя дурака в Чикаго. Передавали основные песни тех лет: «Он так красив» в исполнении «Чиффонз», «Ритм дождя» — «Каскейдз», «Дрифтерз» — «На крышу», «Дует ветер» Питера, Пола и Мэри и их же «Пуфф» («Волшебный дракон»), «Сахарную лачугу», «Лимбо Рок», «Рок вокруг часов» и «Мой дружок вернулся», мелодии Лесли Гора, «Фор сизонз», Бобби Дэрина, «Чентэйз», Рэя Чарлза, Литтл Ив, Дайона, Чабби Чекера, «Шайреллз», Роя Орбисона, Сэма Куки, Бобби Льюиса, Элвиса и еще Элвиса — и если вы думаете, что тот год был неподходящим для музыки, значит, черт возьми, вас там и близко не было.
Мы не занимались любовью в ту ночь, первую ночь нашей совместной жизни, но и без этого нам было очень хорошо. Ничто не могло бы улучшить этот вечер. Мы никогда не были так близки, даже когда — плоть к плоти — отдавали себя друг другу целиком. Хотя она больше не открывала своих секретов, а я продолжал делать вид, будто я просто бродяга, восхищенный и обрадованный тем, что нашел дом и любовь, нам все равно было хорошо — возможно, потому, что мы хранили секреты в уме, а не в сердце.
В одиннадцать дождь перестал. Он вдруг ослабел — шум превратился в барабанную дробь, барабанная дробь в нестройное кап-кап, точно так же, как все началось два дня назад, и наконец совсем прекратился, и в ночной тишине с земли поднимался пар. Я стоял у окна спальни, глядя в темную мглу, и мне казалось, что гроза не только промыла мир, но вымыла что-то и из меня. Но на самом деле на мою душу пролилась дождем Райа Рэйнз, и этот дождь смыл мое одиночество.
* * *
Среди алебастровых плит на холме в городе мертвецов я схватил ее, развернул лицом к себе. В ее глазах стоял дикий страх, меня переполняли боль и жалость, но ее горло было открыто, и я потянулся к нему, невзирая на сожаление, почувствовал, как мои зубы касаются нежной кожи...
Я рванулся головой вперед прочь из сна, прежде чем почувствую во рту вкус ее крови. Я обнаружил, что сижу в кровати, закрыв лицо ладонями, словно она может проснуться и каким-то образом, даже в темноте, прочесть все на моем лице, узнав, какую жестокость я чуть было не сотворил с нею во сне.
И тут, к моему огромному изумлению, я ощутил, что возле кровати во мраке кто-то стоит. У меня перехватило дух, все еще находясь под впечатлением ужасов из кошмарного сна, я отнял руки от лица, выставил их перед собой, как бы защищаясь, и откинулся к спинке кровати.
— Слим?
Это была Райа. Она стояла возле кровати, глядя на меня, хотя под покровом черноты я был виден ей не больше чем она мне. Она наблюдала, как я преследую ее двойника во сне — среди кладбищенского ландшафта — точно так же, как я наблюдал за ней накануне ночью.
— А, это ты, Райа, — с трудом пробормотал я, переводя дыхание, сжимавшее грудь. Сердце у меня колотилось.
— Что стряслось? — спросила она.
— Сон.
— Что за сон?
— Дурной.
— Эти твои гоблины?
— Нет.
— Мое... кладбище?
Я ничего не ответил.
Она присела на край кровати.
— Это было оно? — спросила она.
— Да. Как ты узнала?
— Ты разговаривал во сне.
Я посмотрел на светящийся циферблат часов. Полчетвертого.
— А я была в этом сне? — спросила она.
— Да.
Она издала звук, который я никак не смог истолковать.
Я сказал:
— Я гнался за...
— Нет! — быстро оборвала она. — Не говори мне. Это не важно. Не хочу больше ничего слушать. Это все не важно. Совершенно не важно.
Но было очевидно, что она не сомневается — это важно, что она лучше понимает наш общий кошмарный сон, чем я, и что она точно знает, в чем смысл такого странного совпадения кошмаров.
А может, поскольку покровы сна еще не спали с меня и обрывки сновидений до сих пор не отпускали меня, я неверно понял ход ее мыслей и увидел тайну там, где ее и не было вовсе. Может быть, она не желала обсуждать это именно потому, что боялась, а не потому, что уловила пугающий смысл такого совпадения.
Когда я вновь попытался заговорить, она шикнула на меня и скользнула в мои объятия. Никогда раньше она не была такой страстной, такой нежной, такой податливой, с таким сладостным искусством пробуждая во мне ответное чувство, но мне показалось, что в ее любовном порыве я разгадал нечто новое, тревожное — тихое отчаяние, как будто в любовном акте она искала не только наслаждения и близости, но и стремилась обрести забвение, убежище от какого-то темного знания, которое было ей не по силам.