— Сестру Ремингтон в комнату 158. Сестра Ремингтон, пожалуйста, немедленно пройдите в комнату 158.
Я даже не итальянец.
Я сирота.
Шатаюсь по Колонии Дансборо со врождённо-изуродованными цыплятами, обитателями-наркоманами и ребятишками из экскурсий, которые считают, что вся эта муть имеет хоть какое-то отношение к настоящему прошлому. Можно притворяться. Можно дурить себя, но нельзя воссоздать то, что уже кончено.
Колодки по центру городской площади пустуют. Урсула проводит мимо меня дойную корову, от обеих разит плановым дымом. Даже у коровы глаза с расширенными зрачками и налиты кровью.
Вот, здесь всегда один и тот же день, ежедневно, и в этом должен быть какой-то комфорт. Точно как в тех телепередачах, где всё те же люди торчат в одиночку на всё том же пустынном островке сезон за сезоном, и никогда не стареют и не выбираются, — просто носят больше косметики.
Здесь — весь остаток твоей жизни.
Свора четвероклассников с криками пробегает мимо. За ними идут мужчина и женщина. Мужчина держит жёлтый блокнот, и спрашивает:
— Вы Виктор Манчини?
Женщина подтверждает:
— Это он.
А мужчина поднимает блокнот и спрашивает:
— Это ваше?
Это мой четвёртый шаг из группы сексоголиков, моя полная и безжалостная моральная опись меня самого. Дневник моей сексуальной жизни. Все мои грехи в перечислении.
А женщина говорит:
— Ну? — требует у мужчины с блокнотом. — Да арестуйте же вы его, наконец.
Мужчина спрашивает:
— Вам знакома жительница Центра по уходу Сент-Энтони по имени Ева Мюллер?
Хомячиха Ева. Она, наверное, видела меня этим утром, и рассказала всем, что я сделал. Убил маму. Ну ладно, не маму. Ту старуху.
Мужчина объявляет:
— Виктор Манчини, вы задержаны по подозрению в изнасиловании.
Девочка с фантазией. Это она, должно быть, дала заявление. Девчонка, которой я испортил розовую шёлковую кровать. Гвен.
— Эй, — говорю. — Да она сама хотела, чтобы я её насиловал. Идея была её.
А женщина отзывается:
— Он лжёт. Он словесно порочит мою мать.
Мужчина начинает зачитывать мне дело Миранды. Мои права.
А я спрашиваю:
— Гвен — ваша мать?
По одной только коже можно точно сказать, что эта женщина старше Гвен на десять лет.
Сегодня, наверное, свихнулся весь мир.
А женщина орёт:
— Ева Мюллер — моя мать! И она говорит, что ты уложил её и сказал, что это у вас секретная игра.
Вот в чём дело.
— Ах, она, — говорю. — А я-то думал, вы про то, другое изнасилование.
Мужчина тормозится посреди своего дела Миранды и спрашивает:
— Вы вообще собираетесь слушать свои права, или как?
Про всё в жёлтом блокноте, говорю им. Про то, что я делал. Просто брал на себя ответственность за каждый грех на свете.
— Видите ли, — говорю. — Некоторое время я ведь и правда считал, что я Иисус Христос.
Мужчина достаёт из-за спины пару наручников.
Женщина отзывается:
— Любой, кто способен изнасиловать девяностолетнюю женщину — псих и есть.
Корчу гримасу отвращения и соглашаюсь:
— Это сто пудов.
А она говорит:
— Ах так, значит теперь ты заявляешь, что моя мать непривлекательна?
А мужчина защёлкивает наручник на одном моём запястье. Разворачивает меня и защёлкивает мне руки вместе за спиной со словами:
— Что если мы кое-куда пройдём и сядем всё проясним?
Перед лицом всех несчастных обитателей Колонии Дансборо, перед лицом наркош и хромых цыплят, ребятишек, которые считают, что получают образование и Его Высочества Лорда Чарли, губернатора колонии, — я задержан. Точно как Дэнни в колодках, только на самом деле.
А в другом смысле, мне хочется заявить им всем, — пусть не думают, что они сами далеко ушли.
Здесь вокруг — все задержаны.
За минуту до того, как я покинул Сент-Энтони в последний раз, за минуту до того, как я вышел в дверь и побежал, Пэйж Маршалл пыталась объяснить.
Да, она была врачом. Говорила торопливо, слова её сбивались в кучу. Да, она была пациентом, которого здесь держат. Быстро выщёлкивая и отщёлкивая авторучку. На самом деле она была доктором-генетиком, и оказалась здесь пациентом только потому, что рассказывала правду. Она не хотела мне плохого. Её рот всё ещё был вымазан пудингом. Она просто пыталась выполнить работу.
В коридоре, в наш последний миг вместе, Пэйж потянула меня за рукав, чтобы мне пришлось оглянуться на неё, и сказала:
— Ты должен в это поверить.
Её глаза таращились так, что повсюду вокруг зрачков виднелся белок; а её маленький чёрный мозг из волос почти распустился.
Она была врачом, сказала она, специалистом по генетике. Из 2556-го года. И отправилась назад во времени, чтобы забеременеть от типичного мужчины из этого периода истории. Чтобы сохранить и задокументировать генетический материал, сказала она. Им нужен был образец, чтобы помочь победить эпидемию. В 2556-м году. Поездка была не из простых и дешёвых. Путешествие во времени было эквивалентом того, что сейчас для людей космический перелёт, сказала она. То была рискованная и крупная ставка, и если она не вернётся оплодотворённой здоровым зародышем, все дальнейшие миссии будут отменены.
Здесь, в костюме 1734-го, сложившись пополам от забитых кишок, я крепко встрял на её идее типичного мужчины.
— Меня заперли здесь просто потому, что я рассказывала людям правду о себе, — сообщает она. — А ты был единственным доступным мужчиной, способным к воспроизводству.
А, говорю, ну, тогда всё становится гораздо лучше. Теперь всё обретает стройный смысл.
Она просто хотела, чтобы я знал — сегодня ночью её отзовут в 2556-й год. Сейчас мы видим друг друга в последний раз, и она просто хотела, чтобы я знал, как она признательна мне.
— Я глубоко признательна, — сказала она. — И я правда люблю тебя.
И стоя там, в коридоре, в ярком свете восходящего за окнами солнца, я вынул чёрный фломастер из нагрудного кармана её халата.
Пока она стояла так, что её тень в последний раз падала на стену позади, я начал обводить её контур.
А Пэйж Маршалл спросила:
— Это ещё зачем?
Вот так была изобретена живопись.
И я ответил.
— На всякий случай. На тот случай, если ты в своём уме.