— Да.
— Ив результате поняла, что они никому не нужны…
— Да…
— И ты решила быть плохой, раз не получается быть хорошей…
— Да!
— А потом…
— Хватит!!
Юлия крикнула это так, что все опять обернулись на них. А официант со стрижкой мученически закатил глаза.
— …потом все стало очень-очень плохо, всем, и становилось еще хуже… И ты подумала, что тебе не нужно жить, и…
— Хватит, пожалуйста, замолчи.
Юлия быстро закрыла лицо руками — так же, как тогда Иван. Чтобы не было видно, как поползли вниз все черты, словно на акварельную картинку плеснули водой. Она не издавала ни звука, только ритмично вздрагивала, пока перед глазами вставали поочередно лица Карлоса, Антонио, мамы, Мигеля, Моники, Хуана и Хуаниты. И ее собственное лицо — в белом облаке волос, с кроваво-красной помадой на обветренных губах. И башни Саграды Фамилии… И Иван, со взглядом побитой собаки…
— М-м-м… Ох-х…
Она всхлипывала и рыдала, и не могла остановиться. Понимая, как это все дико и нелепо выглядит здесь, в этом уютном, респектабельном месте.
— Ну, ну… все, ну… все. Тихо, перестань…
Юлия почувствовала, как вздрагивающие плечи крепко обхватывает теплая рука, заставляя успокоиться.
— Перестань… Я больше не буду.
Другая рука неожиданно нежно погладила Юлию по макушке, словно она была маленькой девочкой. Тонкие, чуткие пальцы зарылись в ее волосы, поглаживая кожу головы.
— Ну, прости… Как еще я мог тебе доказать… ты же сама хотела.
— Нет! Нет, я уже больше не хочу… Не хочу!
Рука крепче сжала плечо под вязаным свитером.
Тонкие пальцы обвили шею, и голос, удивительно мелодичный, зашептал в ухо твердо и страстно:
— Не плачь… теперь уже не плачь. Есть выход, я помогу тебе… А ты мне… да? Ты мне поможешь?
— Да…
Губы, нежные, как лепестки цветка или крылья бабочки скользнули по ее лбу. Прижались к вискам, задержались на мокрых щеках, жалея, вытирая, выпивая соленые слезы.
— Я знаю, как тебе тяжело…
Не знаешь! — хотела возразить Юлия. Но не успела. Крылья бабочки затрепетали на мгновение на мокром от слез подбородке и неожиданно сильно впились в губы, заставив забыть о том, что хотелось сказать, и о том, о чем не хотелось думать.
Сквозь шум в ушах и удары сердца, сильные и ритмичные, как рокот прибоя, сквозь собственные глухие рыдания и всхлипы она услышала вдруг тихую реплику официанта, стоящего где-то у нее за спиной:
— Ты смотри что делается! — громким шепотом проговорил тот.
— А что? — точно так же спросил кто-то.
— Да вот эти… видишь? Брат с сестрой, а что творят…
— Гос-споди помилу-уй… — ужаснулся второй официант с такой же стрижечкой, только брюнет. — Куда мы катимся…
Он подошел к их столику, остановившись деликатно немного в стороне и сбоку.
— Ээ-э… простите. Вас можно рассчитать?
Когда они вышли из дверей клуба, на улице была ночь. Глубокая, темная московская ночь, с фонарями, рекламой и огнями витрин. Хотя на самом-то деле — шесть часов утра. И по времени скоро должен был начинаться рассвет, признаков которого не было и в помине.
Во всяком случае, они его так и не увидели.
Имянарекаю тебя Белояр… и будешь ты отныне… твое имя… Слава Роду.
Узкая полоса ткани, вышитой красными нитками, мягко легла поверх новой, пахнущей свежестью, холщовой рубахи. И сильный оберег отгородил Белояра охранным кругом от того, другого мира, оставшегося в прошлом. Медведь переплел концы пояса, затянул в замысловатый узел. В тот же миг прошлое имя Белояра и прошлую жизнь заволокло, затянуло, запорошило белой дымкой метели.
Потом, после обряда, общинники радостно и торжественно пропели разноголосьем праздничные песни.
Когда воздух вокруг потемнел и заискрился, Медведь и Белояр вдвоем сидели в теплом, влажном предбаннике. Небольшой стол едва вмещал угощение. Дымилась на блюде вареная картошка с пахучим самодельным подсолнечным маслом — Медведь щедро полил им из треугольной бутыли. Морс из клюквы и брусники, большая тарелка с квашеной капустой, мед, яблоки, хлеб. Все это было свежим, домашним и очень вкусным. Белояр с удивлением и благодарностью осознал, что начинает снова радоваться таким простым и необходимым вещам.
Медведь ел лениво и размеренно. Брал короткими крепкими пальцами картошину, макал ее в масло, отправлял в рот, обрамленный аккуратной азиатской бородкой. При движении амулет, многолучевая свастика, мерцал на поросшей шерстью груди Бера. Переливался, отражая огонь свечи, серебряной полированной поверхностью. А татуировки на обоих плечах оживали, когда под ними медленно и плавно перекатывались бугры мышц.
В предбаннике долго стояла тишина, нарушаемая лишь звуками трапезы. Бер, жуя, смотрел застывшим взглядом в стену за спиной Белояра. Постепенно его лицо приобрело странное выражение. Странное именно для этого властного и энергичного вожака стаи. Глядя на Медведя сейчас, можно было подумать, что этот человек несчастлив и как-то… на все согласен. Лишь когда глаза-смородины останавливались на Белояре, в них что-то теплело и загоралось.
— У меня нет детей… — вдруг проговорил Бер. — Жизнь долго вела меня не теми дорогами. И время, отпущенное Родом, тратил я не на то. Да и откуда было знать?! Был, как все — одержим мороками денег, суеты, поверхностной стороны жизни. Да тогда и времена были такие… Вот и не обзавелся наследником. И родную кровь не продолжил ни в ком… Так уж вышло…
Белояр молчал, а речь Медведя звучала здесь, в небольшом, уютном помещении со светлыми деревянными стенами, гулко и мощно, словно усиленная динамиками.
Незаметно сюда проникала атмосфера парной. Влажные веники, висящие в углу, благоухали травой, летней зеленью и жаром. Учитель и ученик парились долго, с усердием и наслаждением. И теперь так приятно было постепенно остывать, чувствуя каждую частицу собственного тела.
Медведь с удовлетворением и затаенной гордостью разглядывал большие руки и широкие плечи того, кто сидел напротив. Наблюдал, как двигается кадык на мощной шее Белояра, когда тот большими глотками запивал морсом картошку.
Круглый, ровно загорелый нос Медведя блестел от испарины.
— Но, если бы был у меня сын — был бы такой, как ты…
Белояр вспомнил своего отца — вечно пьяненького щуплого мужичонку, до смерти боящегося своей умной, красивой, рослой жены, которая относилась к нему до старости, как к ребенку, то кнутом, то пряником воспитывая неутомимо и безуспешно. И, с трудом проглотив ставшую вдруг горькой еду, подумал, что был бы рад иметь такого отца. Такого же, как мужчина, сидящий напротив.