Днем я прятался в каком-нибудь укрытии, а ночами продвигался вперед, рискуя попасть в засаду. Но я считал, что у меня больше шансов в ночные часы, когда большинство «племен» уже возвращались в свои лагеря.
Здесь не наносили с воздуха таких страшных бомбовых ударов, как в других регионах, но зато велся интенсивный обстрел из орудий с той стороны канала. Местность вокруг Лондона дважды была оккупирована, один раз с моря, один раз с воздуха. При этом было опустошено все, что только оставалось; последние продукты питания разграблены, а дома, которые еще стояли, взорваны, прежде чем остатки нашей армии изгнали захватчиков.
По ночам на холмах Кента и Сарри мерцали точки огней, показывая стоянки полукочевых лагерей, где днем и ночью горели огромные костры. Огни служили не только источником тепла и использовались не для одного лишь приготовления пищи: там сжигали все новые и новые трупы жертв эпидемии.
Счастье не изменяло мне, покуда я не добрался до окраин Ист-Гринстеда, некогда прелестной деревушки, знакомой мне с детства. Теперь это была пустыня с истощенной растительностью и грудами развалин. Как обычно, я начал присматривать себе укрытие и на самой северной стороне деревни заметил грубый палисад из неотесанных стволов. В поселке царило постоянное движение, приходили и уходили вооруженные люди; я с удивлением обнаружил у многих ружья и дробовики; да и лохмотья, в которые эти люди были облачены, отличались от тех одежд, что я до сих пор замечал на людях, куда лучшим состоянием. Эта община казалась больше, чем остальные, и лучше организованной. У них был постоянный лагерь вместо маленьких, постоянно сменяемых укрытий. Вдали я слышал мычанье коров, блеянье овец, коз и пришел к выводу, что животные, пережившие бомбежки, должно быть, содержались за частоколом. Здесь воистину царила «цивилизация»! Я был готов обнаружить свое присутствие и просить помощи у жителей этого «очага культуры» – от здешних людей можно было ожидать меньшей агрессивности, чем от всех тех, кого я видел до сих пор. Но из осторожности я продолжал наблюдать за поселком и выжидал, не откроется ли мне что-нибудь еще, прежде чем я объявлюсь.
Через два часа у меня появился повод поздравить себя с осмотрительностью. Я прятался в маленьком кирпичном строении, которое непонятным образом уцелело после обстрелов. Это строение, я полагаю, использовали для хранения дров, и его размеров едва хватало для того, чтобы там помещался один человек. Оставаясь незамеченным, я подглядывал за палисадом сквозь вентиляционную решетку. Трое мужчин в причудливых лохмотьях, где соседствовали панамы и котелки, охотничьи шапки и дамские шляпки, брюки для гольфа, кожаные охотничьи куртки, фрак, оперная мантия – привели пленного.
Это была молодая женщина довольно высокого роста, одетая в длинную черную шинель, сшитую специально по ее мерке. На ней были черные брюки и черные кавалерийские сапоги. У меня не имелось ни малейшего сомнения в том, что она, как и я, была в глазах местных жителей нежелательным гостем и «оккупантом». Они обращались с ней так грубо, так что дважды она упала и встала лишь с большим трудом (они связали ей руки за спиной).
В ее манере держаться было нечто очень знакомое, и я узнал женщину еще прежде, чем она обернулась, чтобы что-то сказать своим мучителям (без сомнения, что-то оскорбительное, потому что ее тут же ударили по губам тыльной стороной ладони). Это была миссис Перссон, революционерка, с которой я впервые познакомился на борту воздушного корабля «Скиталец» и которую считал дочерью капитана Корженёвского. Сейчас последнее было бы невозможно, потому что она была примерно того же возраста, что и сам Корженёвский.
Тяжко было мне размышлять о тайнах и парадоксах времени – постепенно я узнавал их и учился отслеживать, точно так же, как люди приучаются замечать противоречия обыкновенной человеческой жизни.
В то мгновение я видел в Уне Перссон только женщину, находившуюся в смертельной опасности, и знал, что ее нужно спасти любой ценой. У меня был карабин и несколько магазинов патронов. Кроме того, я обладал значительным преимуществом, поскольку никто из жителей поселка ведать не ведал о моем присутствии. Я подождал до наступления темноты, чтобы затем выбраться из моего укрытия, и возблагодарил Провидение, позволившее облакам затянуть полную луну.
Я незаметно добрался до палисада. Это было довольно примитивное «крепостное сооружение» – ни один настоящий дикарь не создал бы столь жалкой ограды, – и перемахнуть через него не составляло никакого труда. Я осторожно залез наверх и бросил взгляд вниз.
Моему взору предстала картина отвратительного варварства. Посреди лагеря с раскинутыми руками и ногами висела Уна Перссон, привязанная к решетке. Перед ней, скрестив ноги, сидели люди «племени» – многие изуродованные болезнями. Позади эшафота находился помост, представлявший собой не что иное, как старый сосновый стол; на столе громоздилось кресло с высокой спинкой, обильно украшенное резьбой, – в середине XIX века это считалось признаком хорошего вкуса. Бархатная обивка кресла была оборвана и висела лохмотьями; деревянные части обильно замазаны золотой краской. Несколько костров горели полукругом позади помоста; жирный коптящий дым тянулся через всю сцену; бесчисленными дьяволами подскакивали красные языки пламени, окрашивая алым испещренные шрамами лица собравшихся. Таково было зрелище, представшее моим глазам, прежде чем я спрыгнул с палисада и спрятался в тени нескольких полуразвалившихся хижин.
И вот из глоток зрителей вырвалось жуткое рычание, и они начали раскачиваться из стороны в сторону, неподвижно уставившись на полуобнаженную Уну Перссон. Миссис Перссон не шевелилась. В своих оковах она застыла, совершенно спокойная, и на взоры присутствующих отвечала взглядом, полным отвращения и презрения. Как не раз уже бывало и раньше, я дивился ее мужеству. Очень немногие вели бы себя столь бесстрашно в ее положении.
Поскольку сейчас ей не грозила непосредственная опасность, я решил подождать, что произойдет дальше.
Из хижины побольше других, расположенной позади полукружья костров, показалась высокая кряжистая фигура в великолепном костюме: изящная серая шляпа слегка набекрень; большие пальцы рук в жилетных карманах; на манжетах сверкающие алмазные запонки – новое действующее лицо выглядело совершенно как герой оперетты моего времени. Медленно, сохраняя равнодушную мину, взобрался он на пьедестал и, придав себе вид чрезвычайной важности, уселся в золотое кресло. Толпа тотчас прекратила мычать и раскачиваться, чтобы приветствовать его чудовищным криком. Слов мне разобрать не удалось.
Его голос, напротив, был отчетливо слышен. Визгливый и недобрый, он звучал властно, хотя это и был всего лишь голос полуграмотного мелочного торговца.
– О, добрые патриоты Ист-Гринстеда, – начал он, – всем вам известно наше гостеприимство по отношению к каждому приходящему, будь то мужчина или женщина, если те в состоянии доказать свою ценность. Но никогда Ист-Гринстед не принимал к себе инородцев, попрошаек, жидов или бездельников, и это вам тоже хорошо известно. Ист-Гринстед знает, как следует поступать с ними. Мы схватили эту лазутчицу, эту шпионку, когда она бродила вокруг Ист-Гринстеда, откровенно не замышляя ничего хорошего – и хочу добавить: до зубов вооруженная. Итак, мои любезные верноподданные, делайте выводы. У меня… у нас нет ни малейшего сомнения в том, что она – иностранная летчица, которая возвратилась разведать, как мы живем здесь после нанесенных ею бомбовых ударов. Что ж, она обнаружила процветающее общество – стабильное, несгибаемое и ко всему готовое. Имей эта шпионка хотя бы малейший шанс добраться до передатчика, она доложила бы своим землякам о том, что Ист-Гринстед не разрушен, и нам пришлось бы ожидать новых бомбардировок. Но… – тут он заговорил тише, в его голосе зазвучала беспощадная угроза. Он откровенно наслаждался пыткой Уны. – Она никогда не вернется. Дадим ей урок, не так ли? Пусть знают, что ждет чужеземных летчиков и шпионов, если они хоть раз еще посмеют сунуть нос в Ист-Гринстед!