В конце концов, когда Люгером уже овладело предсмертное безразличие, чем-то схожее с оцепенением, палач выдавил ему левый глаз, сжег волосы на голове и отрубил правую ногу выше колена.
Слот медленно падал в бездонную черную пропасть – словно возвращался в колыбель, из которой некогда вышел бессознательным младенцем. Приближалась смерть – отвратительная, грязная, бесконечно унизительная, и воля была парализована, ибо существование означало только одно: непрерывное страдание. Поэтому Стервятник хотел умереть.
Он лежал на пыточном столе и ждал смерти, с которой прекратилась бы невыносимая жизнь. Вскоре он потерял сознание.
* * *
Палач чувствовал себя совершенно разбитым после многочасовой утомительной работы. Он впервые видел человека, перенесшего такие пытки и не выдавшего интересующих герцога сведений. Экзекутор настолько устал, что даже отказался от своих гнусных посягательств, отложив их на более позднее время.
К тому же было более чем вероятно, что гнев Блуденса, когда-то приказавшего вырвать ему ноздри, падет и на его голову. Поэтому он возненавидел свою последнюю и на редкость упрямую жертву сильнее всех предыдущих, а их через его руки прошло немало.
У него хватило сил в одиночку оттащить полегчавшего на треть
Стервятника в темный угол камеры. Он не смел нарушить приказ Блуденса и убить пленника. Оставалось надеяться, что тот сам сдохнет до наступления утра. Таким образом экзекутор рассчитывал избежать неблагодарной работы, а заодно и наказания.
В подземной келье, находившейся неподалеку от пыточной камеры, его дожидались кувшин с вином и грубый матрас – ничем не лучше тех, что лежали в камерах для узников. Уродец был вполне равнодушен к удобствам. Единственное, что еще возбуждало его омертвевшие чувства, это насилие, кровь и крики не способных к сопротивлению жертв. К тому же только с ними он мог хотя бы изредка удовлетворять свою похоть. Поэтому он служил Блуденсу с большим рвением, чем это делал бы любой осыпаемый милостями придворный.
* * *
Озаренный отблесками тлеющих углей, Люгер скорчился на каменном полу. Его тело превратилось в отвратительный обрубок, а лицо изменилось настолько, что даже Сегейла вряд ли узнала бы прежнего Стервятника. Он лишился руки, ноги и глаза. На нем не осталось живого места: сплошь раны, ожоги, засохшая кровь…
Он пробыл в беспамятстве до полуночи. За это время внутри него пробудилось от вынужденной спячки другое, нечеловеческое существо. Оно примерило на себя искалеченный костяк и изуродованную плоть.
К Люгеру медленно возвращалось сознание.
Вначале он даже удивился тому, что все еще жив, а затем черной волной нахлынуло отчаяние. Призраки бесконечно тягостного будущего обступили Слота. И лишь одно утешало – скорее всего ему оставалось недолго страдать. Он застонал – из горла вырвался долгий, почти звериный вой. Разбитые губы распухли; он ощущал их как твердые наросты с рваными краями. Каждый удар сердца тяжело отдавался в барабанных перепонках…
Упершись в пол уцелевшей рукой, Люгер сумел перевернуться на спину.
Его единственный глаз уставился в темноту. Угли в жаровне давно погасли, поэтому он не разглядел ни единого проблеска света. Но зато Стервятник не видел и собственного уродства.
В подземелье царила абсолютная тишина. Потом, спустя некоторое время, Люгер услышал тихий звук, похожий на треск рвущейся ткани. Он решил, что это, должно быть, лопаются волдыри на его обожженной коже, но тут словно само собой вернулось шестое чувство мокши, и Люгер стал свидетелем поразительного преображения.
Он опять, в который уже раз осознал свою двойственность. Когда бездействовала его человеческая половина, ослабленная, подавленная или пребывавшая без сознания, это вовсе не означало, что такая же участь постигла и мокши. Люгер снова мог видеть в темноте, но вещи предстали перед ним такими, какими их воспринимал чужой разум.
Теперь он знал, где находится, и различил горку еще теплых углей, стол с бледнеющим отпечатком человеческой фигуры, искаженные контуры орудий пыток, зловеще мерцавшие во мраке, но, главное, он «увидел» собственное тело, и ему потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к этому зрелищу.
Тело не имело четких очертаний и более всего напоминало облако сложной формы, отдаленно схожее с искалеченным человеком. Совсем бледной казалась та его часть, что соответствовала уцелевшей руке, – она имела вид сгустка с пятью отростками-струями, истекавшими вовне, словно клочья тумана. Но самое непостижимое заключалось в том, что у Стервятника отрастала и другая рука взамен отрезанной. Маленькое подобие скрюченной ладони появилось на все еще смердевшем обрубке…
В первый момент Люгер не испытал ничего, кроме страха, хотя мог бы и обрадоваться, ибо чудесное исцеление означало обретение надежды. Возможно, причиной было глубоко укоренившееся в нем отвращение ко всему противоестественному.
Будто завороженный, смотрел он на медленно раскрывавшуюся кисть, которая издавала тихое потрескивание. Люгер осторожно потрогал ее – кожа была очень нежной на ощупь, а под ней ощущались растущие суставы и кости. На внутренней стороне запястья угадывалось мягкое биение животворящей крови…
Стервятник подполз к стене и сел, опершись на нее спиной. Только потом, боясь поверить в чудо, свершавшееся в эти мгновения, он перевел «взгляд» на то, что осталось от его ноги.
Обугленное мясо затягивалось новой плотью, а кости росли, как молодые побеги – из бедра торчала маленькая и пока еще уродливая ножка, словно кто-то соединил части двух скульптур, не позаботившись о соразмерности и придании конечностям зеркального подобия. Однако с каждой минутой разница становилась все менее заметной.
Тогда Слот наконец почувствовал присутствие мокши. Тот был будто неуловимая блуждающая тень в темном и пустом лабиринте, но этот «лабиринт» почти полностью вобрал в себя мозг Люгера, и в нем оказалась погребенной большая часть его памяти. Он подвергся изменению, за которое, вероятно, заплатил своей человеческой сущностью, но чем бы оно ни было, мокши спасал Стервятнику жизнь.
Люгер медленно поднес к лицу уцелевшую руку. Опухшие пальцы еще не приобрели обычную чувствительность, поэтому он не мог понять, что происходит в его глазнице. Он нащупал в ней нечто липкое и влажное, напоминавшее слизня, но, по крайней мере, она уже не была пустой.
Он сунул пальцы себе в рот и прикоснулся к отрастающему языку. На месте выбитых и вырванных зубов появились новые – они ровными рядами прорезались из кровоточащих десен, и это причиняло лишь едва заметную боль.
И, наконец, он обнаружил на голове отрастающие волосы, а на порванном ухе остались только едва заметные рубцы.
Люгер испытал прилив невесть откуда взявшихся сил – ведь за последние двое суток у него во рту не было и крошки. Еще совсем недавно охваченный глубочайшим отчаянием, теперь он снова жаждал мести. Однако прежде следовало убедиться, что он не сделался рабом мокши и не оказался в самом безнадежном заточении – внутри обновленного, но уже чужого тела.