— Не брал?! Не брал, да?! — Давло заскакал вокруг заводника, тыча пальцем в груду ключей на полу. — А это что? Откуда?
Кукан судорожно всхлипнул, быстро глянул на росстаника. Два Вершка так и стоял в стороне, спрятав лицо в ладонях.
— То… мои запоры. Каюсь, тайком копил, жабий я сын. С каждого находа чет в мошну откладывал… Не казните, отработаю! Свет-матуха, заступница милосердая! Не губи!
— Слово сказано, — прошелестела матуха, глядя невидящими глазами в пол. — В Ныеву падь! Чтоб никому боле неповадно было!
— А-а-а-а! — завыл Кукан, упав ничком. Ватажники обступили его, подняли и перенесли на топчан.
— Ройте здесь! — Матуха ткнула когтем в пол на том месте, где только что лежал заводник. — Хорошенько ройте, на сажень!
Сопя и отдуваясь, незнати принялись скрести пол, процарапывая в камне глубокие борозды. На топчане тихонько скулил Кукан.
— Эй, Махоня! — рявкнула матуха. — Чего расселся?
Шипуляк заковылял к ватажникам и принялся помогать им, отгребая каменную крошку. Вскоре, процарапав когтями камень, незнати дошли до земли, и посреди логовища стала расти груда сырой, остро пахнущей глины. Матуха подошла к краю, заглянула.
— Довольно. Два Вершка, Горох! Несите.
Ватажники опустили Кукана в яму. Заводник лежал теперь молча, с закрытыми глазами, и только слезы текли по сморщенным щекам. Давло деловито скрутил из картона длинную трубку, вставил Кукану в рот.
— Прощай, брат-незнать! — прошептал Два Вершка на ухо другу. Кукан на секунду открыл глаза, посмотрел на росстаника — и тот отвернулся.
Глина посыпалась в яму, заваливая заводника. Давло рылом сталкивал тяжелые комья, Горох подсыпал по краям, Махоня ладонями сгребал с пола остатки. Лишь Два Вершка стоял в стороне, все так же отвернув голову. Его никто не тревожил.
Когда на полу вырос земляной холмик с торчащей из него трубкой, ватажники разошлись, отирая испачканные руки. Стало тихо, только сиплое дыхание Кукана, доносившееся из трубки, эхом отдавалось в стенах логовища — «И-их-и-и! И-их-и-и! И-их-и-и!»
— Ныю — ныево! — торжественно произнесла матуха, шагнула вперед и потянула трубку вверх.
— И-их-и-и! — просипел под землей Кукан в последний раз — и наступила мертвая тишина. Все замерли, представляя, как бьется сейчас, сдавленный со всех сторон холодной глиной, заводник, как пытается он глотнуть воздуха, как мокрая земля забивает распяленный беззвучным криком рот. Смерть его, ужасная смерть от удушья, не будет скорой, но она еще не конец, ибо помимо тела тварного имеет каждый незнать тело другое — серую тень, бесплотный дух. Но едва затихнет жизнь, едва застынет кровь в жилах заводника, как рассеется земля, расползутся пласты камня, раздвинутся глыбы и рухнет Кукан прямо в раскаленное пекло Ныевой пади.
И не станет его совсем. Вернее — уже не стало…
…До глубокой ночи сидели ватажники вкруг могилы и тянули низкими голосами поминальную песнь по казненному. В полночь матуха поднялась с пола, ссыпала ключи, найденные у Кукана, в кошель и махнула рукой:
— Наш дом — дорога!
Незнати, прихватив сундук и кое-какой скарб, покинули омертвевшее логовище, и никто не знал, что пропавшие отпоры так и остались лежать в холодном очаге, под слоем золы и пепла.
…Стояла необычайно морозная для Москвы ночь. Ясное ночное небо светилось бы мириадами звезд, но в огромном городе их льдистый свет забивали огни фонарей, вывесок и рекламных щитов. Однако ж в узком и темном дворе, где остановилась поредевшая ватага, царила чернильная мгла и прямоугольник темно-синего неба над головами незнатей мерцал множеством крохотных серебряных искорок.
— Ой, горемыки мы беспутные, — простонал Горох, качая головой. — Куды ж нам теперя, лабибудам бесприютным, податься?
— Цыц! — сердито прикрикнула на него матуха. — Еще выть станешь — усы оборву! Все цыц!
Наступила тишина, лишь из подворотни докатывался шум проезжающих по улице машин. Незнати сидели в снегу, смотрели на звезды и ждали. Наконец Вошица пошевелилась и поманила костлявым пальцем шипуляка:
— Иди-ка сюда, заблудень!
Тот подошел, привычно сжался, ожидая удара. Вместо этого матуха ласково огладила взъерошенные патлы шипуляка и сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Рыбихе я его продам. За сотню отпоров. Они да Куканова доляна — и конец неволе нашей!
— Ай да матуха! — восторженно взвизгнул Давло. — Ай да голова!
Следом за торопнем загомонили и Два Вершка с Горохом:
— Ладно придумано, матуха! В самое яблочко!
— Ты бы, Два Вершка, пасть-то захлопнул да нишкнул, — оборвала крики Вошица. — Недосуг мне пытать тебя, но сдается — в сламе с Куканом ты был, а?
— Ни сном ни духом! — истово выдохнул Два Вершка, когтем цепанул передние зубы, чиркнул себя по горлу. — Ныевой падью клянусь!
— Ой, не клянись, не клянись, худа не оберешься! — погрозила матуха росстанику и тут же оборвала себя: — Время дорого, мил-ватажники. Заря скоро. Сундук на вас оставить боле нельзя, а посему вместе к Рыбихе пойдем. Путь не дальний, да и поклажа нелегка. Ну, взяли!
…Посреди Гончарной улицы уже года три как возник, властно растолкав старинные особнячки своим сверкающим стеклом и металлом рылом, многоэтажный офисный центр. Шамиль Таскаев, дежурный охранник второго этажа, выйдя на балкончик покурить, заметил, как в снежных вихрях мчатся по-над тротуаром вдоль огромного сталинского жилого дома две пары не то собак, не то кошек, а за ними, точно тоже на живых лапах, бежит небольшой сундучок с выпуклой крышкой. От неожиданности охранник выронил сигарету, несколько секунд оторопело смотрел вслед невозможной процессии, потом громко выматерился и бросился в дежурку к телефону — звонить старшему смены и проситься в немедленный отпуск.
— Здесь она обитает, — задыхаясь, прохрипела Вошица, останавливаясь возле подъезда высоченного многоэтажного дома. Давло, Горох и Два Вершка бухнули сундук в снег и сами попадали поодаль — кто где. Сил на разговоры у незнатей не осталось.
Матуха, задрав голову, отыскала среди десятков темных окон нужное, быстро сплела заклинание и метнула его в приоткрытую форточку. Махоня проводил оставившую в морозном воздухе дымный след сплетку долгим тоскливым взглядом.
— Ну, ватажнички, подождем, — сказала Вошица и уселась на сундуке, спрятав голову в перьях.
Ждать пришлось недолго. В окне на третьем этаже зажегся свет, заколыхались занавески, мелькнуло бледным пятном женское лицо.
— Рыбиха — она личениха али как? — спросил Давло. Дюжий торопень устал меньше других, и его распирало от любопытства.
— Али как, — коротко отозвалась матуха. — Чаровница она. Ведьмачка по-нашенски. Понял?
— Ага, — кивнул Давло, расплываясь в улыбке. Всякий раз, когда ему удавалось переговорить с матухой, торопень радовался, считая, что Вошица тем самым выделяет его среди остальных ватажников и непременно оставит при себе, когда Кощ получит выкуп и отпустит незнатей на волю.