Перевожу взгляд на фигурку. На ней — ни царапинки. Злость моя тухнет, как костер, залитый дождем. В ушах возникает издевательский смех, мерзкое такое хихиканье, похожее на звуки, издаваемые пустынными демонами.
Они снова переиграли меня. Сволочи!
«А что, если просто пойти, бросить коня в унитаз и спустить воду? — возникает в голове простая и прозрачная, как капля воды, мысль. — Вот прямо сейчас. Бульк! — и все проблемы долой!»
Но стоит мне схватить фигурку и сделать шаг к двери, как все тело пронзает ледяная молния. Мышцы сводит судорогой, перед глазами мелькают разноцветные искорки, сердце бьется с перебоями. Я задыхаюсь. Опустившись на пол, пытаюсь покинуть кухню ползком — и обнаруживаю, что руки мои заняты.
Они завязывают разорванный шнурок. А когда узел готов, вешают коня мне на шею.
Все, финита ля комедия. Теперь все окончательно ясно. Не конь принадлежит мне, а я — ему. И в нашем тандеме наездник — отнюдь не человек.
Похоже, времена, когда я мог оставить коня дома и уйти в армию, минули безвозвратно. За эти месяцы он сросся со мной, и разорвать эту связь — по крайней мере, сейчас — я не могу. Я в плену у серебряной фигурки. А это означает лишь одно: мне придется пройти весь предначертанный путь до конца. Стало быть, надо возвращаться к первоначальному плану. Правда, я вовсе не уверен теперь, что являюсь автором этого плана.
Утром просыпаюсь с гудящей головой. Все мои ночные подвиги — как в тумане. Мама хлопочет на кухне, оттуда аппетитно пахнет оладушками. За завтраком она рассказывает о себе — получает пенсию, подрабатывает.
— Что за работа? — макая румяный оладушек в варенье, спрашиваю, чтобы поддержать разговор. На самом деле я уже не здесь, мысли мои блуждают далеко от этой квартиры на окраине Москвы. — Много платят?
— Немного, но на жизнь хватает. Сосед, Виктор Александрович, попросил за квартирой приглядывать. Он с семьей за городом живет, сюда они редко приезжают. Ну, а я цветочки поливаю, убираюсь, чтобы пылью все не заросло.
Неопределенно пожимаю плечами. Впрочем, чего уж там, по здешним временам не самая плохая работа, особенно для пенсионерки.
Прощаемся в тесной прихожей. Мама утирает глаза платочком, вздыхает.
— Ты там питайся получше, тебе отъедаться надо, — говорит она.
— Конечно, ма. Ну, все, все, не плачь…
Перед тем, как уйти, говорю:
— Я вернусь, обязательно. Но вот когда… Может быть, через месяц-другой, а может, и через полгода.
Она вздыхает.
— Правда, ма. Вернусь! И все будет хорошо.
— Артемушка, ты только это… береги себя, слышишь?
Обнимаемся. Когда за спиной захлопывается дверь, я крепко зажмуриваюсь и стою так несколько секунд.
Все, Артем Новиков, еще одна страница книги под названием «Жизнь» прочитана.
Спускаюсь, выхожу из подъезда. Еще не рассвело. Весь большой двор, ограниченный тремя многоэтажками, заставлен машинами. Их очень много. В мое время такого не было. Ночью случился небольшой снегопад, машины покрыты снежными накидками и издали выглядят как надгробия. Автовладельцы суетятся, счищая снег. Кто-то прогревает мотор, кто-то мучается, терзая аккумуляторы — подморозило и двигатели отказываются заводиться.
Откуда-то появляется вчерашний бомж. Завидев меня, он улыбается жуткой улыбкой, показывая дыры между зубами, и хрипло кричит, обращаясь неизвестно к кому:
— Вот он! Вот! Начальник, я же говорил!
Дверцы серого «Уазика», припаркованного неподалеку от подъезда, распахиваются. Оттуда вылезают трое в милицейской форме. Усатый офицер, кажется, старлей, в возрасте и двое парней в черных форменных куртках, с автоматами. На куртках нашивки: «Патрульно-постовая служба».
— Стоять! — рявкает старлей. — Документы?
«Влип! — проносится у меня в голове. — Что делать? Бежать? А куда? К маме нельзя… потому что нельзя! А по двору от автоматчиков не убежишь — пуля быстрее».
— Дома забыл, — начинаю валять дурака, озираясь.
Парни в куртках встают по обе стороны от меня. Они настороже. Видать, опытные.
— Я же говорил! — радостно приплясывает бомж, поддергивая полы длинной шинели. — Дезертир он! Кричал на меня вчера, сука!
— Ладно, ладно, Пепеляев, — урезонивает его старлей и снова обращается ко мне: — Значит, нет документов?
— А что, собственно, случилось? — чужим, киношным каким-то голосом спрашиваю я, судорожно пытаясь вспомнить, откуда мне знакома фамилия бомжа. — С кем имею честь беседовать?
Автоматчики гыгыкают. Старлей мрачнеет.
— Шутник, значит. И без документов, — и выпятив подбородок, чеканит сакраментальное: — Вам придется проехать с нами!
Искренне изумляюсь:
— Но я же ничего не сделал!
— Разберемся… Гаврилов! В машину его!
Меня с двух сторон крепко берут под локотки. Я знаю этот захват. Чуть дернешься — и руки завернут за спину так, что света белого не взвидишь.
«Хорошо, что мама не видит, — думаю я, покорно идя под конвоем к «Уазику». — Гад бомжара, сдал меня… Но почему «дезертир»? Хотя, в сущности, я действительно могу считаться покинувшим часть. Но ведь четырнадцать лет прошло!».
Слышу за спиной диалог:
— Вот, начальник! Он, гад…
— Так, Пепеляев, а ну не выражаться! Свободен!
— Все, все, начальник, ухожу. Тока эта…
— Что?
— За труды мне бы стошечку…
— А-а-а… На, держи. И с глаз вон!
— Ага, ага. Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?
Последнюю фразу бомж произносит, явно дурачась. Но именно благодаря ей, вспомнив интонацию, с которой он говорит «товарищ старший лейтенант», я узнаю его.
Пепеляев. Начальник штаба нашего учебного батальона. Человек, из-за которого я попал в Афганистан. Тогда он был капитаном. О том, что случилось с ним за эти годы, можно только догадываться. Но зато становится понятно, откуда взялось слово «дезертир».
Он меня сдал. Узнал вчера в подъезде, обиделся, что я не дал денег — и сдал. А может быть, сдал бы, даже если и получил бы от меня «стошечку». Воистину, если человек гнилой — это навсегда. Можно, правда, порадоваться, что судьба все же наказала Пепеляева. Но мне отчего-то вовсе не до веселья.
В прокуренном салоне «Уазика» пахнет сапожным кремом, ружейной смазкой и потом. Старлей, усевшись на переднее сидение, вальяжно машет рукой.
— Поехали!
Машина выезжает на улицу, запруженную автомобильным стадом. Водитель включает мигалку, втискивается в поток и начинает пробираться вперед, изредка рявкая на особо непонятливых через встроенный громкоговоритель.