И Громыко шагнул к двери.

– Постойте... милостивый государь! – граф обвел сыскарей взглядом, и Илье показалось, что зеленое пламя вспыхнуло в глазах Торлецкого ярче обычного: – Думаю, никто не пожелает остаться в стороне. Мы с вами, Николай Кузьмич!

– А Митька?

– Я сейчас... Я сейчас отпрошусь! К Даньке Витовскому ночевать. Меня к нему всегда отпускают! – дрожащим голосом быстро-быстро заговорил Митя, вытаскивая телефон. – У них семья большая, четверо детей! И родители хорошие. Мама согласится, вот увидите...

– Ну и якши! – хлопнул в ладоши Громыко, – айда по-быстрому! Бутырина небось пакуют уже. Пока «воронок» дочапает до вокзала, пока в вагонзак загрузят, пока вагончик тронется... Короче, часа два у нас есть. Но не больше!

* * *

Выехали, как и в прошлый раз, на двух машинах. Перед тем, как сесть в «уазик» Торлецкого, Громыко позвонил дежурному и отдал приказ своим бойцам из «Светлояра» – выдвинуться в количестве восьми человек на станцию Бобылино, контролировать вокзал и территорию вокруг него, фиксировать все, о подозрительном сообщать, ждать Угличский почтово-багажный поезд.

– Вагонзаки обычно к почтово-багажным цепляют, – объяснил майор и вздохнул: – Вот только ни хрена они не зафиксируют, дуроломы.

– Зато как силовая поддержка пригодятся, – сказал Илья, вспомнив двухметровых амбалов, встреченных им в здании «Светлояра».

Молча кивнув, мол, твоя правда, Громыко забрался в машину.

Операция «Новолуние», как назвал ее Митя, началась...

Глава пятая

«Стакан» – это камера сорок на девяносто сантиметров. Грубые голоса за железной дверью. Короткая пробежка по тюремному двору, гулкий «воронок». Лязг запоров, изматывающая поездка по ночной Москве – городу, которого он не увидит очень-очень долго.

Вагонзак, грязный, темный и вонючий. Шмон, нервный конвой, унизительная процедура осмотра ануса. Последняя по счету камера – «девятка», железная дверь в частую решетку. Окно изнутри заварено, кругом железо, две откидные полки на цепях. И попутчик, точнее, сокамерник – тщедушный, вихрастый мужичонка, к тому же еще и в очках. При появлении Бутырина он встал, кивнул и сказал тихо:

– Здрасьте... Меня зовут Лева.

– Здоровей видали. А меня не зовут, меня, видишь, приводят, – хмуро кивнул Василий в ответ. На пересылке он уже успел набраться всяких словесных «прибамбасов» и кроме того уяснил – самому никогда никому ничего про себя рассказывать не надо. Спросят – ответишь. Не спросят – молчи в тряпочку. К золотому «зонскому» триединью «Не верь, не бойся, не проси!» давно уже добавился четвертый пункт: «Не базарь!»

Тщедушный Лева меж тем продолжил любопытствовать:

– Вы по какой статье? Большой срок?

– А иди ты на х... – беззлобно сказал ему Василий и в ответ услышал:

– Ну зачем вы так! Вы же интеллигентный человек, не уголовник, не бандит.

– С чего ты взял? – удивился Бутырин.

– Я, если хотите, даже попробую угадать, какой вуз вы закончили, – оживился Лева. Василий хмыкнул:

– Валяй, угадывай.

– Прошу вас, произнесите: «Здравствуйте!» Только с выражением, пожалуйста.

«Чудик какой-то», – решил Бутырин, но все же приосанился и сказал:

– Здравствуйте! Садитесь...

Почему он по инерции добавил «школьное словечко», Василий, убей бог, и сам не понял, зато Лева радостно захихикал:

– Ну вот, вы сами себя и выдали! Вы – учитель, причем... не физрук. Не математик, не трудовик... Сейчас, сейчас... Биология, география или история, верно?

Бутырин невольно улыбнулся:

– Верно. Я действительно когда-то работал в школе. И действительно географом.

Лева, торжествующе кося глазами из-под очков, вдруг на секунду сник и спросил с опаской:

– Надеюсь, не по сексуальной статье? Не с детьми связано?

– Нет, – помотал Бутырин головой: – Убийство. 105-я. Так что не радуйся, с «мокрушником» едешь!

– Эка удивили! – беспечно махнул рукой Лева, вновь разулыбавшись: – Я тоже...

– Что – тоже?!

– Тоже 105-я. Часть первая. Восемь лет.

– У меня десять.

– Ну, вы-то, наверное, действительно убили кого-нибудь?

Василий снова помотал головой, нет, мол.

– И я нет, – на этот раз Лева улыбнулся грустно: – Вот ведь парадокс – два интеллигентных человека, философ и географ, знакомятся в камере «столыпинского вагона», который везет их в лагеря, оба признаны виновными в убийстве, но оба никого не убивали, и происходит все это не в 37-м, не даже в 73-м. В двадцать первом веке это происходит! Гримасы мира чистогана, как говаривали пятнадцать лет назад сатирики от политики, или политики от «сортирики»? Я уже и не помню...

...Лева оказался жутким болтуном. Но при этом он был странным, очень странным человеком, да к тому же вокруг него происходили странные вещи.

Во-первых, Лева был не стрижен. Всех зэков на пересылке обдирают наголо. У Левы же остались волосы.

Во-вторых, Лева оказался настоящим «полил ологом», то бишь специалистом по всем наукам, хотя классическое высшее образование имел лишь по философии. И вот с этой своей полилогичностью он работал почему-то физиком, занимался исследованиями, связанными с теорией сохранения материи, а посадили его за то, что он что-то намудрил в какой-то компьютерной станции, дорогущей и очень нужной в его лаборатории. Но замдиректора НИИ по коммерции, который и добыл эту станцию, установил ее у себя в кабинете и занимался с помощью ее ускорителей виртуальным сексом с интернет-проститутками. Лева перекинул клеммы, станцию замкнуло, и зама по коммерции убило током во время третьего за час оргазма.

На суде Леве влупили восемь лет, хотя все вообще можно было списать на несчастный случай, но друзья погибшего, люди небедные и не без влияния, отвалили приличную сумму, чтобы виновный был найден и получил по полной.

Все это Василий узнал в первые несколько минут их знакомства.

Бутырина немало удивило еще, что к ним в камеру больше никого не подселяли, и у него даже сложилось подозрение, что в этом есть какая-то тайная Левина заслуга.

Впрочем, гораздо больше его раздражала болтовня сокамерника, нескончаемая, безудержная и совершенно не систематизированная. Лева трепался обо всем на свете, излагал свои мнения и соображения по поводу и без повода, причем практически всегда был оригинален или хотя бы нестандартен в рассуждениях.

* * *

Погромыхивая колесами на стыках рельс, «Столыпин» летел сквозь ночь – прочь от Москвы. Лева угомонился и уснул, тихонько посвистывая носом.

Бутырин лежал на узкой жесткой полке второго яруса и бездумно смотрел в темноту. Раньше он никогда не думал, что это возможно – смотреть в темноту. Но слово «раньше» осталось где-то там, в другой, уже безвозвратно потерянной и ушедшей навсегда жизни.