Время шло, а никаких звуков за дверью я не слышал. Я надавил на кнопку звонка еще раз — да, звонок работал, его эхо заливисто раскатилось в недрах квартиры доцента. Где же, черт побери, Шмигайло?

Ушел, подумал я хмуро. Пока Наташа наслаждалась своим мороженым, а я пил пиво, доцент, которого явно спугнул визит Лопухина-младшего, сбежал в неизвестном направлении, видимо, предчувствуя большие неприятности. Что ж, в некотором смысле он был прав.

Тут внизу хлопнула дверь и от неожиданности я покачнулся. Долго стоять на цыпочках, даже опираясь одной рукой о стену, не слишком удобно. Я инстинктивно выставил вперед вторую руку и уперся ладонью в дверь квартиры Шмигайло. Дверь открылась.

В квартире пахло застарелой кошачьей мочой. Очевидно, у доцента жил кот, который несколько лет подряд метил свою территорию. Еще довольно сильно пахло кофе, и сочетание двух этих запахов придавало атмосфере жилища Шмигайло известную оригинальность.

Я вошел, осторожно притворив за собой дверь. Вытащил из-за пояса пистолет.

Запах кофе доносился из кухни, но там никого не было. На плите стояла еще горячая джезва, до краев полная крепким кофе. Пенка, которая сохраняется на свежесваренном кофе минуты две-три, уже растаяла. На столе голубели две чистые фарфоровые чашечки.

Что же это получается, подумал я, доцент так испугался, что бросился вон из квартиры, не выпив кофе и не закрыв входную дверь?

Держа оружие наготове, я прошел в большую комнату. Нет, Шмигайло никуда не убежал. Он лежал на полу, раскинув руки, словно человек, упавший с большой высоты. На спине у него сидел большой рыжий кот и негромко урчал.

Я смутно помнил, что доцент, читавший нам на первом курсе лекции по истории древнего Китая, был небольшим и щуплым. Но теперь, спустя десять лет, он казался еще меньше и беззащитнее. Похож он был на тряпичную куклу, которую небрежно бросили на пол после представления театра марионеток. Я наклонился над ним, присмотрелся — он не дышал. Несколько секунд я раздумывал, можно ли мне вообще к нему прикасаться. Потом вернулся в прихожую, вытащил из-под телефонного столика полиэтиленовый пакет и обмотал им руку. Вернулся в комнату, согнал недовольно мявкнувшего кота и перевернул легкое тело доцента на спину.

На лбу у него расплывался уже знакомый мне фиолетовый знак — печать Черепа Смерти.

ГОНЧИЙ

Алтай, 2000-е

Накануне майских праздников Сережка в пятый раз бежал из интерната. На улице стояла теплынь. С синих небес весело жарило солнце, тихий ветерок играл в свежей, не запылившейся еще листве. Даже вечера были томные, парные, выйдешь на двор в футболке — она тут же становится влажной и прилипает к телу.

Лучшее время для побега.

Сережка был пацаном тертым. Первый раз он убежал, когда ему еще не исполнилось десяти. Ну, ни мозгов, ни опыта, конечно. Поймали прямо на станции, где он ждал электричку, чтобы уехать к бабке. Все малолетки по первости бегут одинаково, всех одинаково и ловят. До своих редко кто добирается. А если и доберется — тут же обратно, ведь свои-то и сдают в интернат. Только малолетки по дурости в это верить не хотят.

Но это Сережка уже после второго побега понял, когда до бабки все-таки доехал. Накормила его бабка борщом да пельменями, поплакала и отвела за руку в детскую комнату милиции. Сережка на нее сначала злился, а потом простил. Бабка старая, пенсии едва самой хватает, а тут еще Серегин батя вот-вот с зоны откинется, опять начнет бить ее смертным боем и последние копейки отнимать. А Сережка попадется под горячую руку — и его отоварит, как уже не раз случалось. Сережке четыре было, когда батя так приложил его головой об стену, что бабка потом чуть ли не неделю внука выхаживала. Думала, помрет пацан. Но Сережка ничего, оклемался, только стали случаться с ним после этого припадки не припадки, а что-то вроде того. Пацана в интернате так и дразнили — припадочный, но зато немножко побаивались. Знали, что лучше его во время припадка не трогать. Однажды тихий обычно Серега швырнул через плечо четырнадцатилетнего амбала Мазу. Маза любил поиздеваться над младшими, ну и подошел, на свою беду, к Сережке, который торчал посреди двора, как это часто бывало с ним во время приступа, отрешенно глядя в пространство и слушая чьи-то далекие голоса. Пару раз Маза ткнул его кулаком в живот, потом послюнил палец и провел Серёжке по губам — «дал буську». Под конец, раздосадованный отсутствием реакции, отвесил мальцу полновесный щелбан. Тут-то все и произошло. Маза взлетел в воздух, впечатался головой в землю, да так и остался лежать, а Серега, придя в себя, только хлопал глазами и спрашивал у подбежавших пацанов, что с ним было. Тогда смотрящий их этажа, вечно хмурый алтаец Сало, положил ему тяжелую руку на плечо и сказал:

— Ты, пацан, если самбо занимался, дурика-то из себя не строй. Я сам самбист, на первенстве республики выступал, технику вижу. У кого учился?

— Да ни у кого, — растерялся Сережка. — Я вообще драться не люблю…

— Ну, как знаешь, — не стал настаивать Сало. — Твоя жизнь, живи. Ночью Сережку избили. Прижали к лицу подушку, кто-то сел на ноги, двое держали руки. Маза лупил его костлявыми кулаками по ребрам, пока не выместил всю злость. Сало не вмешивался — в конце концов, Сережка сам отказался корефаниться. На следующее утро Сережку с переломами двух ребер отправили в больничку. Оттуда он сбежал в третий раз.

Неделю Сережка прятался в заброшенном доме в покинутой жителями деревне километрах в пяти от интерната — дальше уйти не позволили болевшие ребра. Стояла осень, ночи были холодные и сырые. На седьмой вечер Сережка не выдержал и затопил печку. Поднимавшийся над трубой дымок выдал его. На рассвете мальчика разбудил районный участковый дядя Миша.

— Когда уж ты набегаешься, пацан, — сказал он, сажая Сережку в свой старенький «газик». — И что в интернате не живется, хороший ведь интернат, не концлагерь какой-нибудь.

Интернат действительно считался не самым плохим. Особого беспредела здесь никогда не было, жили по понятиям, а если Сережке время от времени доставалось от взрослых пацанов, то где ж вы видели интернат, в которых младших не гоняют. Но Сережка так жить не хотел.

Он хотел свободы и одиночества. Чтобы рядом не было совсем-совсем никого. Ни пацанов, ни воспитателей, ни даже бабки. Только он сам — и бесконечный мир вокруг.

В четвертый раз он убежал далеко. Добрался до железной дороги, но на станцию соваться не стал, а затаился в кустах у насыпи. Дождался медленно тащившегося товарняка, залез на платформу, заполненную нагревшимся на солнце гравием, улегся, как на пляже, и заснул. Проснулся ночью оттого, что кто-то смотрел на него сверху.

Сначала он подумал, что его нашли охранники — слыхал, что грузовые поезда сопровождают вохровцы с винтовками. Но на платформе, кроме Сережки, никого не было, и никто не целился в него из ружья. И все же ему казалось, что кто-то невидимый наблюдает за ним из темноты. Сережка чувствовал его взгляд — не враждебный, нет, но очень внимательный.