Я не мог не улыбнуться.
— Запишите, — хмуро сказал император, — впервые о монархии заговорил не я! Было решено провести плебисцит. И нация подавляющим большинством голосов вручила мне право быть императором французов.
Восторг обоих негодяев! С каким шармом епископ-расстрига склонился в изящнейшем поклоне, обратившись ко мне впервые — «Сир». Но на дне глаз… самом дне… презрительная насмешка аристократа над вчерашним безродным лейтенантом… А Фуше с его иссушенным лицом (кто-то сказал: «Он украл свою голову у скелета»), обратившись ко мне впервые — «Сир», напротив, отвесил нарочито неловкий поклон вчерашнего якобинца, голосовавшего за смерть короля. И в глазах — обычный мрак… Но в уголках рта — та же насмешка над лейтенантом республики, назвавшимся императором.
Эта пара… Бывший монастырский учитель, который умудрился предать сначала Бога, потом Конвент и Робеспьера, потом Директорию и Барраса… но зато какой был блестящий министр полиции! Какой мастер сыска!.. И второй — выходец из знаменитой фамилии, носивший когда-то фиолетовую мантию епископа, этот великий ум и великий порок: его не очень тайные страсти — разврат и деньги, бесконечные женщины и бесконечные взятки… Но какой революционер не будет спокоен, зная, что министр полиции — это вчерашний якобинец, палач Лиона? И какой аристократ не будет надеяться, если министр иностранных дел из стариннейшего рода, бывший епископ Отенский? Один охранял меня слева, другой справа — и вместе они объединяли нацию, указывая дорогу, по которой могут идти все. Они ненавидели друг друга как пес и кот, но как были при этом схожи! Талейран — это Фуше для аристократов, Фуше — это Талейран для каналий. Я всегда знал им цену. Меня мало заботили их убеждения — лишь бы следовали моим правилам… Но уже тогда они не всегда им следовали!
Например, Фуше обожал вмешиваться не в свои дела. И не всегда следил за своими. В дни первой польской кампании, когда слухи о больших потерях в армии, о суровости зимы стали удручающими, мне пришлось напомнить ему, что за настроением парижан надо следить ежечасно, как за настроением ветреной любовницы. Я велел печатать в газетах о том, что русская армия значительно ослабела, что в некоторых полках осталось по сто пятьдесят человек и они уже просят мира… и прочую необходимую чепуху. И попросил Фуше позаботится о салонах, где слишком блистало парижское остроумие. Он действительно вызвал хозяев самых блестящих салонов и попросил их внимательнее следить за разговорами… При этом он умел так взглянуть своими мертвыми глазами, что они ушли от него в большой тревоге. Правда, вскоре в Париже откуда-то стало известно, что все это повелел ему сделать я!
О, этот хитрейший негодяй обожал перекладывать на меня непопулярные распоряжения! Хотя, признаю, благодаря ему я знал все обо всех… порой самые интимные подробности… Но с ним нельзя было терять бдительность. Я всегда проверял его донесения, сравнивая с тем, что приносил Дюрок. И ему это надоело!
Он как-то сказал мне:
«Поверьте, Сир, я знаю все, что знает Дюрок, и еще нечто, о чем не знает никто».
Его хвастовство меня разозлило.
«Например?»
Он издал странный звук, который у него обозначал смех.
«Например, я знаю, что вчера человек невысокого роста в сером сюртуке покинул Тюильри, пользуясь потайным ходом. Его сопровождал только слуга. В карете с зашторенными окнами он отправился к синьоре Грассини… Впрочем, все это знаете вы сами… — Он выдержал эффектную паузу и добавил: — Но то, что певица изменяет вам со скрипачом Роде, знаю только я!»
Император засмеялся, и этот смех будто разбудил его. Он вздрогнул, посмотрел вокруг, словно пытаясь понять, где он. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так умел уходить в прошлое. И сказал хрипло:
— Последний кусок — в мусор! — И добавил: — Идите спать.
Но сегодня я совсем не устал. И на часах была только полночь. Видно, ему было тяжело вернуться в реальность. Столь жалкую…
Когда я уходил, император вдруг сказал:
— Сегодня штиль… Рано утром я вышел на палубу… Все это время я видел лишь картины прошлого. Сегодня я впервые увидел океан. Вода была прозрачна на сотню метров или больше… Я видел желтые водоросли в воде, стаи креветок, мелкой рыбешки… Там, внизу, шла бесконечная война, они поедали друг друга… Огромный студенистый пузырь с фиолетовыми щупальцами плескался весело под водой… а на самом деле ждал кого-то… Какие-то рыбы, видимо, тунцы выпрыгивали из воды, бросаясь с размаху на мелкую рыбешку… А потом проскользнула она — огромная, фиолетовая… показавшись из воды, стала серебристой… И вот уже удаляется высокий сверка-ющий плавник… Акула, главная убийца океана. Все так красиво, но всюду убийство… Вечером я вышел из каюты поглядеть на продолжение подводной бойни, но вода уже стала темной. Чернильно-синий полог весьма заботливо закрыл это безостановочное истребление… Ладно, идите спать.
Утро. Сегодня будем записывать его коронацию. Я помню, как горевали его поклонники в Европе, когда он решил возложить на себя императорскую корону. Я жил тогда в Англии. Кто-то горько пошутил: «Быть Бонапартом и стать императором — какое понижение!»
Помню мои разговоры с герцогом де Л. Он сказал с горечью: «Тьму лет назад Карл Великий поехал в Рим к Папе, который возложил на него корону. Нынче вчерашний лейтенант вызвал Папу к себе. Наместнику Господа приказано короновать республиканского офицера-атеиста. И Папа приехал. Церковь проглотила небывалое унижение перед лже-цезарем. Как все выродилось! О жалкий век и жалкие души!»
Император, как всегда, пил кофе, когда я пришел в каюту. Сидел с отсутствующим видом с чашкой в руках. Потом поставил ее на стол и начал диктовать, даже не поздоровавшись:
— Коронация… Это было… будто в другой жизни… Не записывайте — фраза банальна. Тысячу лет назад Папа короновал Карла Великого. С тех пор ни один из королей не мог похвастать, что его короновал наместник Господа. И вот я, будущий объединитель Европы, объявил себя наследником великого императора. И Папа согласился возродить тысячелетнее прошлое. Да еще с важнейшей поправкой — не я к нему, а он ко мне приехал. Иначе я попросту отобрал бы у него все его владения. Так что у него было два выхода — приехать или очень пострадать. Он предпочел приехать… Чтобы сохранить достоинство, Папе пришлось пошутить: «В конце концов Рим отомстил галлам: Бонапарт, родом итальянец, будет теперь управлять этими варварами».
Я встретил его в Фонтенбло. Чтобы не целовать ему руку, я не вышел из экипажа, его пересадили в мою карету. Я едва сдерживал смех, глядя на этого хитрющего итальянского графа, ставшего Папой. В его глазах вместо святости я прочел лишь нетерпеливое ожидание. Он хотел знать, что получит за свой приезд… Я отвел ему дворцовый «Павильон Флоры», перестроенный в знак уважения в стиле Ватиканских дворцов. Ему подарили драгоценную тиару, столь дорогую, что он постеснялся ее носить и выставил в Сикстинской капелле. Великолепный экипаж, увенчанный папской тиарой, должен был везти его в Нотр-Дам…
И тут выяснилось, что мы с Жозефиной… не венчаны! Я как-то об этом никогда не думал… А оказалось, что она «от этого всегда очень страдала».