Ну а теперь — беритесь за перо. Уже в пути я узнал о заговоре генерала Мале. Кратко опишите в рукописи этот заговор сумасшедших. Впрочем, не знаю, известны ли вам самому истинные подробности дела.
Этот Мале, полоумный роялист, содержался в Венсеннском замке, а потом в Шарантоне — в сумасшедшем доме. Но иногда сумасшедшие дьявольски изворотливы и фантазии безумных могут перевернуть мир… В конце октября этот Мале придумал сочинить прокламацию о моей гибели в России. После чего бежал из психиатрической больницы вместе с двумя другими безумцами. Дома переоделся в генеральскую форму и на рассвете приехал в казармы. Велел разбудить коменданта и сообщил полусонному глупцу о моей смерти и о том, что ему поручено… сформировать правительство!
Затем Мале освободил из тюрьмы Ла Форс двух своих друзей генералов — участников весьма противоположных мятежей — роялистского и республиканского (так что роялисты и республиканцы отлично спелись в ненависти ко мне!) Один из них, генерал Лагори, был начальником штаба у заговорщика Моро. И этот Лагори умудрился арестовать и моего министра полиции Савари, и префекта полиции Паскье! После чего они объявили о создании нового правительства. Префект департамента Сена уже готовил зал заседаний для этого правительства сумасшедших, когда наконец-то во всем Париже нашелся один здравомыслящий! Генерал Гюллен с десятком солдат попросту арестовал всех безумцев.
И я сказал себе: «Если бы министром был Фуше, никакого заговора не случилось бы…» Хотя, зная Фуше, я все-таки проверил великого интригана: не участвовал ли в заговоре он сам? Когда мы с ним встретились, я спросил его об этом в упор. Фуше ответил достойно: «Если бы я участвовал, Сир, заговор победил бы». Все это он произнес с вечной дьявольской усмешкой…
Перед приездом я послал в столицу откровенный бюллетень, где сообщил правду о гибели армии, но в конце обратился к нации с важными словами: «Люди, недостаточно закаленные, чтобы подняться над изменчивостью судьбы и военной удачи, утратили силу духа и бодрость. Но тот, кто сохранил отвагу, увидел в новых трудностях лишь новую славу». И чтобы у народа не было сомнений в этом, я приписал: «Здоровье Его Величества лучше, чем когда-либо».
Но в столице, которую я отучил от несчастий и трудностей, эти слова вызвали злорадство врагов. Савари передал мне полицейское донесение о гнусной фразе Шатобриана, которая тотчас начала гулять по салонам: «Сироты без числа, утрите слезы — ваш император здоров!»
И все-таки я рассчитал правильно. Появившись в Париже невредимым и полным энергии сразу после того, как страна прочла опасный бюллетень, я вселил уверенность во многие слабые души.
Остатки Великой армии, переданной мною Мюрату, сильно поредели. Мюрат и Ней своими бездарными действиями докончили ее разгром. Нет людей решительнее и храбрее на поле битвы, чем Ней и Мюрат, и нет нерешительнее и трусливее их, когда надо самим принять решение. Меньше двадцати тысяч солдат они вывели из России.
Я набрал новую армию. Это было нелегко. Я, конечно же, знал о страхах, которые сеяли в деревнях уцелевшие калеки, рассказывая об ужасах русской кампании. Так что немало малодушных уклонилось от набора. Но триста тысяч солдат я все-таки получил. Большинство из них — необстрелянные юнцы. Весной они прошли весьма упрощенную военную подготовку, и я выступил навстречу противнику…. К сожалению, я принужден был держать в Испании огромную армию столь нужных мне опытных солдат. Там высадились англичане, действовали партизаны. И я не мог оголить свой южный фронт, несмотря на все мольбы моих маршалов. Это кончилось бы мгновенным крахом империи!
Все дальнейшее мне видится, как в тумане… и похоже на сон, где предательство сменялось предательством. «Дедушка Франц», мой родственник… я могу только презирать его. Интересы дочери, внука — плевать на них! В жилах европейских монархов течет не кровь, а замороженная политика… Очередным предателем стал Бернадот, которому я дал все — славу, богатство, возможность стать шведским королем. И вот он, француз и вчерашний якобинец — гонитель королей, сражается вместе с этими королями против Франции!.. Впрочем, вычеркните весь этот жалостливый абзац.
Но Рейнский союз оставался верен. Пока. И прислал мне солдат. Правда, тоже юнцов. И вот с этими жалкими новобранцами я начал кампанию великолепно: разбил русских и пруссаков под командованием Блюхера при Люцене. Напомнил им, что звезда Франции еще не погасла! В воззвании к армии я написал: «Вы показали, на что способны французы. И ваша победа достойна Аустерлица и Фридланда». Эти слова должны были укрепить их дух. Но я знал, что неприятель всего лишь отброшен и отнюдь не разгромлен, как в тех великих битвах. А я теряю драгоценных солдат, которые сейчас так нужны мне! Я уже чувствовал — биться придется против всей Европы. Но я был готов.
Я вновь овладел Дрезденом, и саксонский король вернулся в отвоеванный мною город… Я основательно напугал союзников — они заговорили о перемирии. Но я решил не торопиться. Чтобы заключить нужное мне перемирие, я продолжал наказывать их кровью.
Но мои маршалы… они стали так робки… Будущее их пугало, и они час от часу становились все печальнее. Они страшились потерять свое… Свое богатство, свою жизнь… Они забыли, что смерть в бою — великая честь для воина. Впрочем, честь многие из них уже потеряли, ибо теперь они жаждали только одного — жалкого мира любой ценой! Даже мой верный Дюрок с ужасом говорил: «Вот теперь и надо воспользоваться нашими победами и заключить выгодный мир. Но император прежний, он не изменился, он ненасытно ищет боя — там его жизнь. Конец будет ужасен». Как выяснилось вскоре, это была опасная фраза. Но и в глазах начальника полиции (который доносил мне об этих разговорах) была все та же мольба: «Заключите мир! Любой ценой!» Никто меня не понимал…
Я продолжал преследовать союзников и разгромил их в новой битве — при Бауцене. Тысячи убитых! И только нехватка кавалерии, погибшей в России, не позволила мне добить врага. Но я дорого заплатил за эту победу — был убит маршал Бессьер. Как всегда перед битвой он бесстрашно объезжал позиции, и ядро попало ему прямо в грудь. Он погиб, не успев ничего понять… не страдая…
Кроме Бессьера, я лишился и Дюрока — в битве под Макерсдорфом. Отчасти он сам виноват: нельзя думать о мире во время сражений. Бог войны был обижен… И ядро… я все видел, я стоял рядом… оно летело в меня и я подумал: мечта сбылась, вот она — смерть на поле чести во время победы! Но, как и прежде бывало много раз, в меня ядро не попало. Проклятье! Оно встретило на пути дерево и, отлетев рикошетом, разорвало несчастного Дюрока… Умирая, он молил меня уйти из палатки, чтобы вид его страданий не измучил меня. Уходя, я сказал ему: «Прощай… может, мы скоро встретимся». А он ответил: «Не ранее, чем через много лет, Сир, после того, как вы их всех победите». И поручил мне свою дочь…
Потом я долго сидел на пне, и ядра продолжали рваться вокруг. Но я был равнодушен, знал, что они меня не тронут… к сожалению… ибо у меня другая участь… Бедные мои маршалы шепотом говорили друг другу: «Он ищет смерти. Он хочет умереть в ореоле побед». И думаю, они молились, чтобы это случилось — тогда они тотчас смогли бы заключить позорный мир и сохранить свое жалкое достояние и свою жизнь. Ибо теперь их все больше пугало ожесточенное сопротивление врага. Даже пруссаки научились сражаться до конца, превращая в бойню поле боя!