Однако тогда, во время Дрезденской битвы, я имел право вновь поверить в свою судьбу. На рассвете князь Шварценберг, еще недавно воевавший со мной против русских, а ныне командовавший войсками моих врагов, дал сигнал к началу сражения. Закончилось оно только к девяти вечера. Тридцать тысяч австрийцев и русских было убито, новые союзники потеряли большую часть артиллерии, весь обоз. Я разгромил их!
Погода в тот день была ужасная — шел чудовищный ливень! Когда я вернулся во дворец, на мне не было сухой нитки. Саксонский король рискнул заключить меня в благодарные объятия и в ответ на него обрушился целый поток воды. Вода была всюду — в мундире, в сапогах. Моя треуголка превратилась в бесформенное месиво. «Человек, упавший в реку, был бы куда суше», — сказал мой камердинер. Я страшно продрог и чувствовал себя настолько истощенным, что не смог принять даже любимой ванны. Я рухнул в постель и велел не будить меня, что бы ни случилось.
На следующий день надо было преследовать врага и добить его, но… я не мог! Началась какая-то странная болезнь. Мучительно болело все тело, я совершенно обессилел, даже начал думать, что меня отравили… С тру-дом я вернулся к жизни… Судьба стала преследовать меня повсюду, она лишила меня даже результатов завоеванной мною победы!
Едва оправившись от этой странной болезни, я должен был… спасать своих маршалов! Они вдруг стали совершенно беспомощны… Макдональд был разбит в Силезии, и я избавил его от гибели, примчавшись из Дрездена на помощь. Удино потерпел поражение на пути в Берлин, я заменил его Неем… Но и Ней был разбит изменником Бернадотом, и я должен был спасать уже его… Союзники прозвали меня «Бауценский курьер». Не забыли свою кровь под Бауценом! Все эти «малые битвы» уничтожали мою армию, в то время как враг получал новые и новые подкрепления. К тому же в тылу появились отряды немецких партизан и действовали они по образцу варварской России. Мой брат Жером, король Вестфальский, вынужден был оставить свою столицу — туда уже готовились вступить русские войска…
Мне следовало немедля идти на Берлин и занять его. Но маршалы настаивали, чтобы я остался на Рейне. Они опасались длинных переходов. А я настолько обессилел во время странной болезни, что у меня не хватало энергии их переубедить. И я отошел к Лейпцигу.
Там и состоялась главная битва. Это побоище тысячекратно описано моими врагами, как «битва народов». Да, против меня сражались все народы Европы — мои вчерашние союзники. Так что точнее было бы назвать эту битву «предательством народов». Предатель Бернадот, предатель «дедушка Франц», пруссаки со своим трусливым королем и русские с «моим братом Александром». У меня было сто шестьдесят тысяч, у врага в два раза больше. Но я побеждал и с меньшими силами!
Итак, полмиллиона человек сошлись под стенами Лейпцига. Невиданная битва — сражение будущего! Судьба Европы!
Но перед битвой я почувствовал мучительную резь в животе. Хотели вызвать врача — я запретил. Моя палатка была слишком хорошо видна отовсюду, на нее смотрела с надеждой вся армия! Нет, пока я на месте, каждый будет на своем посту… Я приказал, чтобы никто не входил в палатку, и сел на кровать, корчась от боли. Наконец она чуть поутихла. С трудом я сел на коня… И боль прошла! Волей я сумел победить ее!.. Но меня не покидала мысль: болезнь, не давшая мне довершить разгром… и эта острая боль в день решающего сражения — что это? Предчувствие? Конец?..
Битва началась счастливо. Удино с Виктором опрокинули пруссаков, Макдональд был просто великолепен против австрийцев. И поляки с Понятовским превосходно держались, а Ожеро, Мармон и Ней были достойны всяческих похвал… Но сокрушить противника до конца не удавалось. Время шло, пульс боя лихорадило… Опять русские! Они стояли насмерть и заставили отступить в беспорядке мою конницу. Они не дали развить начавшийся великий успех.
Так закончился первый день. Вечером я произвел в маршалы бесстрашного Понятовского. И хотя превосходство в этот день было на нашей стороне, я был печален — потери оказались ужасны! Я не имел права терять стольких солдат, слишком мало их было у меня. Еще один такой победный день — и я останусь без армии!
Ко мне в плен попал австрийский генерал Мерфельд. Я приказал вернуть ему шпагу и отпустил, поручив передать моему тестю: «С некоторых пор я желаю только покоя под сенью мира. Я думаю теперь о счастье Франции так же горячо, как прежде думал о ее славе». Но союзники после столь неудачного для них дня, к моему удивлению, не откликнулись на предложение мира. Теперь я понимаю — они уже знали, что случится: завтра подлость должна была победить отвагу.
Наступил последний день битвы. И это случилось! В разгар сражения саксонцы, находившиеся в центре, внезапно повернули пушки против меня. И тотчас мне изменила вюртембергская кавалерия… Оказалось, Бернадот подослал к ним своих людей — уговаривал вспомнить, что они немцы. И уговорил… они доказали, что они — продажные немцы, позор Германии! Забыв, что такое рыцарство, они стреляли в спину вчерашним товарищам…
Но это был не конец несчастий. Беды продолжились и закончились катастрофой… Сапер, который должен был взорвать мост после отступления всей армии, услышал невдалеке случайный выстрел и принял его за условный сигнал. Мост взлетел на воздух. Четыре корпуса, двести орудий — половина моей армии и артиллерии — остались добычей противнику. И началась бойня — русские, немцы, австрийцы, шведы рубили моих беззащитных солдат. Храбрец Понятовский, пытаясь наладить переправу, бросился на коне в реку. И остался там навсегда…
В похоронном настроении собрались вокруг меня маршалы. А я сидел на скамеечке и преспокойно писал приказы. Так я их успокаивал… пока моя армия (точнее — жалкие остатки) уходила по улицам Лейпцига. Сто двадцать тысяч человек с обеих сторон полегли в этой битве. Неприятель овладел Лейпцигом, и его трусливо приветствовал мой вчерашний союзник, саксонский король, за которого я пролил столько крови своих солдат.
Я мог подвести итог: случай взорвал мост и лишил меня армии, как перед этим случай не дал воспользоваться победой под Дрезденом. Да, моя звезда зашла. Счастье окончательно отвернулось от меня!..
Впоследствии, когда я освободил Папу, мой почетный пленник, прощаясь со мной в Фонтенбло, сказал мне: «Вы решили объединить Европу железом и кровью… а Он с креста, без всяких армий, совершил это одной Любовью… Вы наказаны, Бог отвернулся от вас…»
Император остановился.
— Это вычеркните…
Впоследствии он припишет эти слова себе.
— Я отступил к Франкфурту, а потом и к Рейну. Но и отступая с жалкими остатками моей армии, я успел разбить союзников. Это дало мне передышку, и за несколько дней я выстроил линию обороны на Рейне.
Восьмого ноября вечером я вернулся в Париж. Перед моим приездом, словно в насмешку, в столицу привезли знамена. Те самые, которые мы взяли у врага в первый день печальной битвы под Лейпцигом…
Вскоре со мной простился Мюрат. Упросил отпустить его спасать свой трон в Неаполе и мои войска в Италии. Прощаясь, он смущенно прятал свои очаровательно-глупые голубые глаза. И я понял, что уже никогда не увижу его расшитые золотом куртки самых немыслимых цветов и фасонов… Смельчак бросил меня.