Но исчез в Лету не только великий миг чтения. Исчезла и другая составляющая фантастического успеха — жгучая злободневность речи. Это была столь необходимая тогда расколотому враждой обществу, столь редко популярная в России объединительная речь. И, говоря о Пушкине, Достоевский, конечно же, говорил о сегодняшнем дне. Он обращался к обезумевшей России, колебавшейся над бездной. Он заговорил о трагедии Алеко — герое пушкинской поэмы «Цыгане», гордом убийце, мечтавшем о свободе, которому (как писал Достоевский в «Дневнике писателя») «необходимо... всемирное счастье... дешевле он не примирится». И зал, конечно же, понимал, что обращается он к другим убийцам, так же верящим, что они убивают ради свободы и так же мечтавшим о всемирном счастье.
И это их он молил: «Смирись, гордый человек, и только тогда ты станешь свободен!» «Потрудись, праздный человек!» — обращался он к этим несчастным, забывшим, что такое полезный труд, посвятившим свои таланты, свою молодость мести и убийствам.
«Эти молодые бездельники, которые каждый день кушают созданный чьим-то трудом хлеб, имеют ли они право на какую-нибудь гордость? Ведь если взять любого из этих бесноватых и спросить, какие же, наконец, у него заслуги пред обществом, какие ощутимые труды позволяют ему так жить, ведь не окажется совершенно никаких. Они в подавляющем большинстве паразиты или полупаразиты», — зло писал современник о молодых террористах.
Но в том-то и дело, что в речи Достоевского не было злобы. Никакой укоризны не было. Одна любовь к заблудшим, одна исступленная мольба к ним — покаяться, соединиться и любить друг друга.
С этой любовью он обратился и к двум нашим постоянно враждующим лагерям — к западникам и славянофилам, называвшим «святыми» свои войны. Он говорил, что воевать им друг с другом не из-за чего, ибо никакого противоречия в их взглядах нет. «Нам надо быть русскими и гордиться этим», — как призывают славянофилы. "Но чтобы стать настоящим русским, надо стать братом всех людей"... Ибо назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское, всемирное — как мечтают западники...» «О, народы Европы, они и не знают, как они нам дороги!»
Объединение всех в Любви, Прощении и Смирении перед Богом — вот о чем молил Россию писатель... И это потрясло аудиторию, уже привыкшую к бесконечным спорам, диспутам и главное — к злобе.
«Пушкинская речь» была коронацией Достоевского. Именно после этой речи он стал в глазах русского общества писателем-пророком.
И не случайно в конце года Победоносцев пытается соединить Достоевского с партией Аничкова дворца. Он устраивает встречу писателя с наследником и цесаревной.
В конце 1880 года (16 декабря) Достоевский приехал в Аничков дворец. Визит был долог. Но во время визита Достоевский последовательно нарушал все правила этикета. Он вставал, когда хотел, говорил первым и по окончании визита ушел, преспокойно повернувшись к цесаревичу спиной, а не пятясь лицом, как требовал тот же этикет. «Наверное, это был единственный случай в жизни будущего Александра III, когда с ним обращались как с простым смертным», — записала дочь Достоевского.
Вряд ли подобная «внутренняя свобода» порадовала наследника. И вряд ли Достоевский этого не понимал. Но писатель помнил слова любимого поэта: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Нельзя вольному коню жить в любом политическом загоне. Невозможно это для свободной мысли...
«НЕТ ВОЛИ, КРОМЕ ЦАРСКОЙ»
Между тем в Петербурге развязка наступила быстрее, чем ожидали.
Царь подождал, пока прошли «сороковины» и вызвал к себе Адлерберга. Министр двора услышал то, что он так боялся услышать. Государь объявил, что решил обвенчаться с княгиней Юрьевской. Игры между царем и министром («секрет Полишинеля») были закончены.
Адлерберг пытался уговаривать императора. Ведь официальный годовой траур только начинался, это был вызов романовской семье, религии, обычаям. В ответ получил:
— Я государь — единственный судья своим поступкам.
После чего произошло самое неприятное для Адлерберга: Александр велел ему все организовать и пригласил его участвовать в церемонии.
Он спешил жениться. Ведь теперь приходилось ценить каждый день, прожитый без покушения. А если убьют или сам умрет? Катя и дети оставались без средств к существованию.
Но объявлять о венчании он запретил, пока не кончится траур. Так что романтика продолжается — свадьба была тайной. 6 июля 1880 года в три часа дня в Царском Селе состоялась эта тайная свадьба.
В одной из комнат дворца поставлен походный алтарь. Он сам привел невесту. Обряд бракосочетания совершает протоиерей церкви Зимнего дворца Ксенофонт Яковлевич Никольский.
На венчании присутствуют лишь несколько человек — ближайшее окружение царя: министр двора граф Александр Владимирович Адлерберг и два генерал-адъютанта Э. Баранов и А. Рылеев. Они — шаферы, держат венцы.
Присутствующим явно неловко. Но царь чувствует себя отлично — весел, шутит и явно счастлив. Он — в голубом гусарском мундире, невеста — в великолепном подвенечном платье.
По окончании все свидетели подписали «Акт»:
«Тысяча восемьсот восьмидесятого года шестого июля в три часа пополудни, в походной церкви Царскосельского дворца Его величество Император Всероссийский Александр Николаевич соизволил вторично вступить в законный брак с фрейлиной, княжной Екатериной Михайловной Долгорукой.
Мы, нижеподписавшиеся, бывшие свидетелями бракосочетания, составили настоящий акт и подтверждаем его нашими подписями, 6- го июля 1880 года».
Далее подписи: Генерал-адъютант граф Александр Владимирович Адлерберг. Генерал-адъютант Эдуард Трофимович Баранов. Генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев.
Когда все было закончено, царь предложил жене покататься в коляске. Погода была прекрасная. Ему было очень хорошо: он впервые спокоен за будущее.
Как уже не раз цитировалось: «В России все секрет, но ничего не тайна!»
Так что на следующее утро двор знал все. Фрейлины покойной императрицы были потрясены и негодовали. Свидетелям венчания пришлось оправдываться государевой волею. Весть из Царского Села тотчас перелетела в Петербург. И уже генеральша Богданович записывает в дневнике о своем «глубоком негодовании»... Это «глубокое негодование» становится модным. «Старик, тотчас забывший несчастную жену и женившийся на молодой развратнице» — таков был отзвук в обществе.
Наш двуликий Янус опять не понял. Деспот Петр Великий мог жениться на кухарке и сделать ее императрицей — на то он и был деспот. Император, решивший править по-европейски, должен был (увы!) все время думать об обществе. Но он, воспитанный отцом, так и не смог к этому привыкнуть.
Вечером она спала во дворце в его постели, а он сидел за столом — улаживал формальности: подписывал необходимый Указ Правительствующему сенату:
«Вторично вступив в законный брак с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, мы приказываем присвоить ей имя княгини Юрьевской с титулом Светлейшей. Мы приказываем присвоить то же имя с тем же титулом нашим детям: сыну нашему Георгию, дочерям Ольге и Екатерине, а также тем, которые могут родиться впоследствии, мы жалуем их всеми правами, принадлежащими законным детям сообразно ст. 14 основных законов империи и ст. 147 учреждения императорской фамилии.