— Нет, — отрезал он. — Он единственный в своем роде и страшно этим гордится. На этот счет можно не беспокоиться. А вот обычные люди…
Он задумался.
— Они, скорее всего, решат, что мы двинулись прочь от столицы, — сказал он. — Так поступил бы любой. А мы поступим наоборот.
— То есть в столицу поедем? — удивилась девушка. — Но зачем?!
— Затем, что я хочу добраться до этого Властелина и объяснить, чья во всем вина, — сказал Весьямиэль, оценил выражение лица Маши и добавил великодушно: — Ладно, не вина. Дурость. А если я туда приеду в цепях и с кляпом во рту, объясняться будет затруднительно…
— А кляп вам наверняка вставят, потому что язык у вас поганый, — не осталась в долгу девица. Ишь, осмелела! — А что, если нас на дороге кто заметит и сообщит куда надо?
— Заметить нас обязательно заметят, — хмыкнул мужчина. — Поэтому постараемся в крупные поселки не заезжать, чтобы не нарваться на соглядатаев, а так…
— А если собак по следу пустят? — предположила Маша.
— Опомнись! — рассмеялся Весьямиэль. Его дурное настроение начало исправляться. — К тому времени, как нас хватятся, мы будем далеко, а все следы затопчут так, что никакая собака их не возьмет! От околицы мы вовсе на телеге ехали, к слову сказать…
— Да вас и без собак любой по запаху найдет, — девица недовольно сморщила нос. — Такой от вас… аромат!
— Ничего, разберемся… — отмахнулся он.
— Все равно, у нас приметы яркие, — сказала девушка. — Особенно у вас. Я-то если платье надену, от обычной крестьянки не отличить будет, а вы… Нет, видно, что вы благородный, только разве благородные господа на телегах путешествуют? Надо как-то замаскироваться!
Весьямиэль только хмыкнул. Иногда девица его удивляла полнейшей своей наивностью, а иногда поражала способностью делать какие-никакие логические выводы.
— Приметы яркие, это верно, — сказал он. — Только маскировать их смысла нет. Наоборот, нужно подчеркнуть.
— Как это? — удивилась Маша.
— Хм… — он покосился на нее. — Сейчас покажу. Держи вожжи, да не дергай, кобыла смирная, сама идет, куда надо.
* * *
Маша недоуменно следила за белобрысым — тот, передав ей вожжи, полез зачем-то в свой сундук. Ей приходилось выворачивать шею, сидеть так было неудобно, но девушка не сдавалась.
Весь вел себя странно: вытащил ту самую зеленую рубашку с красными рукавами, щедро украшенную золоченой тесьмой и облачился в нее. (Хоть Маша и отвернулась деликатно, но на этот раз ясно разглядела — какой-то рисунок на груди и даже на руке у мужчины есть, вот только что он собой представляет, она рассмотреть не смогла.) Поверх напялил камзол без рукавов (да как же он называется, ведь говорил ей Малух!), оставил нараспашку, подпоясался широкой полосой материи какого-то невообразимого изумрудного колера (должно быть, это Рала купила, как и тесьму, сообразила Маша). Наряд вышел кричащим донельзя!
Затем Весь вытащил свои драгоценные заколки и принялся ловко заплетать волосы. Плёл он долго, коса вышла любой девке на зависть: до пояса, толщиной в руку! Маша только вздохнула — ее коса больше напоминала толстенькую сардельку, мотающуюся на затылке. Ну да ничего, отрастет! Правда, на погляд Весь эту красоту не оставил, ловко свернул косу на затылке, заколол парой шпилек и туго повязал голову ярко-красной косынкой.
— Ну как? — спросил он весело.
Маша взглянула на него и ахнула — ну совершенно другое лицо! Даже на мужчину стал похож, пусть и выряженного в чересчур яркие тряпки, а не на томную девицу! И — она потянула носом — запах духов куда-то делся. Выветрился, что ли? Как она ни принюхивалась, чувствовала только аромат разогретых солнцем полевых трав, свежескошенного сена, еще чего-то… Словом, летом пахло, и только!
— Держи, — он протянул ей такую же красную косынку. — Красное на рыжих волосах — ужас кромешный, но так принято.
— Где принято? — удивилась Маша, зажала вожжи между колен, чтобы не упустить, и повязала голову. Сразу почувствовала себя, как на фабрике — там тоже девчонки, у кого волосы подлиннее, носили косынки.
— Не где, а у кого, — загадочно ответил Весь, перебираясь на облучок. Свои сверкающие цацки он куда-то спрятал, на виду остались только серьги, пара колец из самых аляповатых и цепочка на шее. — Ты, Маша, что делать умеешь? Кроме как скверно шить, еще более скверно готовить и сносно прибираться?
— В смысле? — не поняла она. — Вы о чем? И про кого вы говорили сейчас?
— Про бродячих артистов, — выдал тайну Весь. По лицу его было видно, что затея доставляет ему большое удовольствие.
— Вы собираетесь выдавать себя за… циркачей? — поразилась Маша.
— Не себя, а нас, — поправил он. — Поэтому спрашиваю: что ты умеешь делать? Нет, конечно, можно выступать с номером «самая сильная женщина в мире», но, боюсь, какая-нибудь деревенская баба тебя сделает…
Девушка призадумалась. Выходило, что Весь не так уж неправ. Приметы яркие? Значит, надо не пытаться отвлечь от себя внимание, а наоборот, привлекать его, но так, чтобы люди запомнили кричащую одежду и разные трюки, а не лица. Вряд ли придется выступать всерьез, но если вдруг…
— Я в художественной самодеятельности выступала, — сообщила Маша, радуясь, что ее таланты могут пригодиться. — Играла в пьесе!
— Пьесы мы разыгрывать не станем, — поморщился Весь. — Еще что?
— Ну, стихи могу декламировать, — призадумалась девушка.
— Обойдемся без декламаций, — передернулся мужчина. — Особенно если стихи вроде тех, что ты себе под нос бормочешь, когда полы моешь…
Маша покраснела: чтобы водить тряпкой ритмичней, она читала стихи великого революционного поэта Фонарщикова, и это помогало!
— Петь умею, — обиженно сказала она.
— Да ну? — удивился тот. — А ну, спой что-нибудь!
Маша прокашлялась, подумала и завела негромко, зловеще, как полагалось начинать эту песню:
— Вперед, навстречу солнцу, товарищи в борьбе! Мы трудовой рукою проложим путь себе! Пусть сгинет угнетатель рабочих и крестьян…
— Глядите: эти двое — смутьянка и смутьян, — закончил Весь. — Ты в своём уме? Мы из-за чего вынуждены бежать, а? И ты намерена такими песенками народ развлекать?..
Девушка пристыжено умолкла.
— Давай что-нибудь про любовь, — велел он. — Знаешь ты песни про любовь?
Маша насупилась: они с девчонками певали по вечерам старинные песни, очень уж здорово звучала многоголосица, но вообще-то это не поощрялось — в таких песнях речь шла обычно о муках, страданиях, прочих мещанских пережитках прошлого и всяких предрассудках.
— Давай, давай, — подбодрил Весь. — Вижу, знаешь. Пой!
Тяжко вздохнув, девушка припомнила начало и запела:
— Ой, береза белая, что же я наделала? Ой, гуляла с милым я, доля моя девичья…