Ромарэ отошли в сторону, уселись прямо на землю, а старейшины устроились кружком у огня, о чем-то негромко переговариваясь.
— Господин, — вдруг окликнул его слабый, но решительный голос.
Мужчина обернулся и увидел перед собою старую шувихани, заплаканную, но решительную.
— Что ты хотешь? — устало спросил он, подозревая, что она попросит его поступиться местью.
— Мой внук… нарушил закон, — произнесла она почти спокойно, только судорожный вздох выдал, как ей тяжело, — и отказался исправить сделанное. Его грех пал и на меня, поэтому я помогу.
— А ты сможешь?
— Попытаюсь, — рома смотрела прямо, но кажется, почти ничего не видела перед собой. — Даже если умру.
— Но поможет ли это? — усомнился мировой судья, пряча отчаянную надежду.
— Слабо, — с неохотой ответила шувихани. — Но я попробую.
— Хорошо, — кивнул господин Рельский. Это был хоть призрачный, но шанс. — Иди со мной.
Он решительно шагнул к госпоже Черновой. Возле нее сидел Шеранн и говорил что-то успокаивающее, но утешения, по-видимому, помогали мало. Мужчина взглянул на дракона, тот обернулся и мировой судья заметил, как неестественно расширены его зрачки, в которых плескалось темное, почти багровое пламя, и зябко передернул плечами.
Шеранн явно был на шаг от всепоглощающей, губительной ярости, и с трудом балансировал на грани. Драконий гнев может наделать немало бед — к примеру, лесной пожар, который легко прыгает по верхушкам вековых сосен, в мгновение ока заглатывает целые массивы деревьев…
— Успокойтесь, — настоятельно потребовал Ярослав, стискивая плечо Шеранна.
Тот отвернулся, будто не слыша, и ласково отвел со лба молодой женщины взмокшую прядь, а она слабо улыбнулась в ответ — боль как раз отпустила.
Господин Рельский глубоко вздохнул и обратился к шувихани:
— Что нужно делать?
Она повелительным жестом подозвала ближайшего рома и что-то кратко объяснила ему на своем гортанном наречии.
Тот почтительно склонил голову, внимая словам старой Шаниты, и бросился прочь. Гадалка, по-видимому, довольная разговором, подошла к госпоже Черновой и опустилась перед нею на колени, нетерпеливо отстранив дракона.
— Прости меня, девочка. Я не уследила, — тяжело вздохнула она и взяла Софию за руку. — Но я помогу! Ты мне веришь?
— Да, — прошелестело тихо-тихо.
Шувихани отпустила ее ладонь и осторожно сняла с шеи ладанку. Она с трудом развязала горловину мешочка, извлекла крошечную косицу, переплетенную тремя яркими нитками, положила ее на лоб молодой женщины, потом вытащила из-за пояса небольшой нож, которым легко взрезала свою ладонь. Обмакивая палец в собственную кровь, Шанита нарисовала на коже молодой женщины несколько таинственных знаков, после капнула кровью на ту самую косицу.
Закончив эти приготовления, шувихани извлекла из кошеля на поясе злополучную дощечку с текстом нида и небрежно бросила ее в огонь, негромко бормоча мольбы богам.
Затем она простерла руки над больной и произнесла громко и уверенно:
— Проклятие на тебе, и хозяин его — Лало. Но Лало — мой внук, плоть от плоти и кровь от крови. Его волосы, его кровь, его нид — мои по праву! Как сгорает дерево — сгорит и наговор.
Казалось, ничего не происходило. Старая рома склонилась над молодой женщиной, чего-то ожидая… Но пристальный взгляд легко бы заметил ручейки пота на висках шувихани, напряженную дрожь ладоней, до крови закушенные губы…
Наконец Шанита отшатнулась, надсадно закашлялась и с трудом проговорила:
— Я сняла нид, но этого мало — она очень слаба. Джанго!
Молодая женщина тем временем смогла слегка улыбнуться и нетвердым голосом заверила в том, что ей лучше.
Старейшины уже закончили совещание, и баро ждал чуть поодаль. Он тут же подошел к импровизированному ложу госпожи Черновой и протянул господину Рельскому и Шеранну по мелкой монете, которые те машинально взяли.
— Беру ее с дороги, покупаю за два медяка, чтобы жила для меня и была, как моя дочь, здоровой! — торжественно провозгласил старейшина ромарэ. — А это тебе, моя названная дочь…
Он повернулся к Софии и положил рядом с нею расшитую рубашку.
— Спасибо, — пробормотала она, прислушалась к себе и сказала растерянно: — Уже не болит…
Ромарэ, молча стоявшие вокруг, разразились криками радости, Джанго рассмеялся и хлопнул по плечу старую Шаниту, которая едва держалась на ногах и чуть не упала от этого выражения чувств. Переполненный восторгом дракон подхватил на руки госпожу Чернову и принялся ее кружить, а господин Рельский устало прикрыл глаза, сжав в кулаке монетку и улыбнувшись…
Все в таборе наперебой поздравляли своего баро с днем рождения новой дочери.
— У нас есть такой обычай, — объяснил Джанго, повернувшись к чужакам, когда все наконец слегка угомонились, — если в семье умирают дети, то другой рома может выкупить заболевшего ребенка и назвать его своим. Малыш остается с родными, но отныне у него будет две семьи. Ты не дитя, но попробовать — не грех. Помогло, как видишь!
— Да уж, — усмехнулась София, удобно устроившись на руках дракона. Она запретила себе думать о том, что это неприлично, и наслаждалась восхитительным ощущением жизни, которое будоражило кровь, как игристое вино, раскрашивало мир в сочные цвета, манило отбросить все условности.
Впрочем, госпожа Чернова в глубине души понимала, что это ненадолго. Стоит ей вернуться в Чернов-парк, как благопристойность вновь облечет ее жизнь невидимой броней, но сейчас и здесь это казалось таким далеким, таким неважным…
Из блаженного состояния ее вырвало лишь то, как вдруг напрягся Шеранн, по-прежнему прижимая к груди драгоценную ношу, а потом осторожно уложил ее и стремительно пошел прочь.
София огляделась по сторонам и увидела, что ромарэ выстроились двумя рядами, пропуская процессию: впереди шествовали старейшины, за ними дюжие молодцы тащили Гюли и Лало.
На их пути встал дракон, сложив руки на груди.
Баро, а следом и остальные, склонились перед ним.
— Прости за обиду, сын стихии. Мы нашли виновного и примерно его наказали. Мы решили: Лало будет изгнан, а Гюли наказана плетью.
Ромарэ заволновались, но в основном их выкрики выражали одобрение, лишь запричитали, заплакали женщины, и старая Шанита вдруг бросилась вперед и остановилась перед девушкой.
— Я проклинаю тебя, Гюли! — громко и торжественно выговорила она. — Из-за твоей прихоти я лишилась единственного внука, а наш табор остался без шувано. Позор лег на нас, наши вардо отныне будут отмечены перевернутой руной "перт", пока не будет искуплен долг. Я сказала!
Она гордо отвернулась от красавицы, и та будто поблекла от этих слов. Наказание страшное: никто более не взглянет со страстью на оскверненную женщину, никто не предложит ей разделить жизнь и еду, и пусть ей можно ехать дальше с табором, но все станут держаться поодаль, боясь оскверниться…