Настоящее имя этого бокора никому не было известно; он называл себя Ван Вогтом по фамилии своего владельца, голландца, от которого колдун сбежал в горы несколько десятков лет назад. Карререс подозревал, что это – одно из проявлений черного юмора старика. Голландец давно помер от малярии, его имущество пошло с молотка, и беглый негр был забыт. Ван Вогт, который к тому времени успел обзавестись семьей и неплохо заработать на гаданиях и изготовлении амулетов, перебрался в Порт-о-Пренс. Его хибара на склоне горы состояла из одной обширной комнаты, которая частенько превращалась в ритуальный зал, и была сплошь облеплена лачугами поменьше. В них жили дети, внуки, зятья с невестками, многоюродные братья бокора и его жены, и прочая родня. Кроме того, в доме постоянно вертелись ученики, клиенты, деловые партнеры и бог знает кто еще. Ван Вогт считался одним из самых сильных колдунов в Порт-о-Пренсе и даже во всем Сан-Доминго, и, познакомившись с ним поближе, Карререс счел, что репутация старика заслужена даже больше, чем может представить себе европеец.
Поначалу Карререс принимал заискивания колдуна как должное. Но вскоре, разобравшись в жизни Верхнего Города, он почувствовал смутное удивление: в этих нищих кварталах, населенных неграми и мулатами, где беглые рабы иногда скрывались годами и куда не смели сунуть нос губернаторские солдаты, европейцы были не в чести. Более того, доктор подозревал, что любой мужчина здесь с удовольствием воткнет нож под ребра всякого белого, если будет уверен в своей безнаказанности. Однако Карререс мог разгуливать по этим улицам в любое время дня и ночи. Единственной неприятностью был угодливый страх, который читался в глазах встречных.
Карререс стал частым гостем в этих местах. Он знал, что им пугают детей, что люди, которых он лечит и подкармливает иногда, обвешивают стены амулетами, призванными изгнать страшного врача. Но в этих кварталах он чувствовал себя охотником в королевском парке, полном дичи. Безумие было здесь так же обыденно, как страсть, как рождение и смерть. Буйные, экстатические ритуалы раскачивали психику, не защищенную скорлупой рациональности. То и дело один из участников обряда заглядывал слишком далеко. Мозг не выдерживал, но тело иногда выживало, и в верхних кварталах появлялся новый одержимый.
Карререс ликовал. Причесанное сумасшествие европейцев, закованное в мундир здравого смысла, давно уже не интересовало его. Слишком много времени уходило, чтобы отыскать ядро глубинного ужаса за нагромождением условностей. Иногда Карререс жалел, что не родился сотней лет раньше. Как и отец Женье, доктор не любил натурфилософов, правда, совсем по иной причине: развитие науки привело к тому, что любой мало-мальски способный излагать свои мысли безумец ударялся в ученый бред, если все-таки умудрялся избежать бреда религиозного.
Одержимые же лоа были честны и бесхитростны. Они в самом деле видели другую сторону, заглядывали в прорехи в ткани бытия. Искажающий неведомое слой бреда, порожденного личностью, был здесь тонок и хрупок, как лед, – в отличие от плотного панциря европейцев. Вскоре Карререс сообразил, что страстно влюбленный похож на одержимого. Его охотничьи угодья расширились, дичи стало вдвое больше, а у язычников пропали последние сомнения в том, с кем они имеют дело: смерть и страсть были для них сторонами одной монеты, и эта монета принадлежала Барону Субботе. Карререс беседовал с ними часами, продираясь сквозь непонимание, сквозь гортанную невнятицу чужого языка, сквозь страх. А когда одержимый умирал – от болезни ли, от несчастного случая, – Барон приходил за своим.
Обычно Карререс располагался в чистой лачуге, прилепленной к дому Ван Вогта. Доктор платил щедро, и у него никогда не было недостатка ни в воде, ни в факелах, в обмотку которых вплетали травы, отгоняющие мух. Он работал ночи напролет, проклиная грубый инструмент, плохо отшлифованные линзы, дурную бумагу, на которой рисунки анатомических срезов быстро превращались в безумные плесневые цветы. В Алькала-де-Энарес ему приходилось видеть микроскопы, и он иногда порывался выписать себе один из Европы. Останавливало подозрение, что даже такой тонкий прибор не поможет рассмотреть те мельчайшие неправильности, которые дают одержимому связь с лоа.
Карререс задыхался. Ему не хватало знаний, инструментов, препаратов. Он жадно прочитывал все мало-мальски толковые книги, приходящие из Европы, и каждый раз испытывал яростную досаду, понимая, что тех сведений, которые так нужны ему, пока еще попросту не существует. Он знал о мозге почти все, что можно узнать, имея в своем распоряжении лишь умение слушать и спрашивать, острые глаза и скальпель, но этого было безнадежно мало.
Факела чадили и гасли, вставало солнце, и вместе с его светом в комнату проникали мухи. Их становилось все больше, воздух дрожал от жужжания; они облепляли лицо покойника, шевелились в остатках волос. Вскоре, как Карререс не отгонял их, насекомые уже копошились в бороздах и складках мозга, и работать становилось невозможно.
Прополоскав инструменты и облив их ромом, Карререс выходил на улицу. На смену ему в комнату проскальзывала жена Ван Вогта. Следом приходили одетые в белое старухи, и в лачуге раздавался плач, перемежаемый жутковатыми подражаниями католическим молитвам.
Слушая их, Карререс сам готов был плакать и молиться. Бездна, скрытая под складками мозговой ткани, источник великой силы и невиданных тайн, манила его все сильнее. Он несся по следу неуловимого, как гончая; запах неведомого становился все острее, не давая ни остановиться, ни хотя бы испугаться. Карререс сам в какой-то степени был одержимым. Он вскрыл бы свою черепную коробку, если бы придумал, как увидеть потом то, что внутри, и выжить.
В домах европейцев еще теплились огоньки, но верхний город был пуст, темен и мертв. Бамбуковые хижины казались хрупкими клетками. В сточной канаве плескалась луна. Под ногами хрустели стебли сахарного тростника, превращенного в мочало крепкими зубами, арбузные корки, рыбьи головы, куриные кости. Все сор, думал Карререс, обходя вонючие лужи. Еще один вскрытый череп – чтобы убедиться в своем бессилии. Бедняга Ван Вогт сереет от ужаса каждый раз, когда они встречаются. Зато слава старика уже вышла за пределы Эспаньолы: кто из бокоров может похвастаться тем, что ведет длинные беседы с самим Бароном? Амбиции сильнее ужаса, а мертвецы – что мертвецы: Барон Суббота всегда берет свое, хочешь ты этого или нет.
Иногда Каррересу казалось, что Ван Вогт не так прост, и тогда по спине пробегал холодок. Доктор боялся не разоблачения: это было бы неприятно, но не смертельно. Другая мысль заставляла его вздрагивать от озноба душными жаркими ночами: что, если Ван Вогт не так уж ошибается? Что, если в своих исследованиях Карререс зашел туда, где уже нет места людям? Что, если Ван Вогт действительно вызвал его тогда, в первый раз? Иногда Карререс не мог вспомнить причину, по которой он забрел в тот день в Верхний город… Ему часто хотелось поговорить со стариком как равным, но они слишком плохо знали языки друг друга: запаса слов хватало лишь на то, чтобы обмениваться короткими фразами.
Над городом стояла особая тишина. Она складывалась из дремотного квохтанья кур в сарае, короткого тявканья собаки, увидевшей сон, отдаленного хныканья младенца, сладкого женского стона, тихого дыхания за тонкой стеной. В нее постепенно вплетался новый звук, беспокойный и заманчивый. Чем ближе подходил Карререс к жилищу бокора, тем отчетливее становился шум; вскоре он распался на рокот полудюжины барабанов и ритмичное шарканьем босых ног.