На следующий день он увидел Марию, выходящую из палатки нового автомеханика; тело ведьмы было прикрыто лишь гимнастеркой, распахнутой на груди и едва доходившей до бедер.
(…сад полон роз, и гигантское разноцветное облако бугенвиллеи обвило белую каменную ограду, а в тени у дома на трухлявых бревнах цветут орхидеи. Мария, склонившись над клумбой, высаживает луковицы амариллиса, рядом в коляске тихо посапывает спящий младенец, а ребенок постарше сосредоточенно подкрадывается к ящерице, пригревшейся на каменном бордюре.
Мария слышит удар мотыги о землю, оглядывается и видит Макса. Тот на мгновение перестает рыхлить землю под кустом гортензии, бросает на Марию веселый взгляд и подмигивает. Мария рассеянно улыбается в ответ. Ей жарко. Сладкий запах роз, тяжелый аромат земли, терпкий привкус апельсиновых корок кружат голову. Надо пойти в дом, попить лимонада — и принести мужу, со льдом и мятой, как он любит…)
Мария пришла в себя. Ее грудь и живот горели от жара, излучаемого худым телом Макса, а спина мерзла, прижатая к отсыревшей стенке палатки. Макс лежал, закинув руку за голову, и Мария точно знала, что он улыбается, глядя в низкий брезентовый потолок. Макс пошевелился. Чиркнула спичка, на мгновение осветив носатый индейский профиль, гладкую красновато-смуглую кожу на груди… что-то металлически блеснуло, какой-то кулон, — и свет погас, оставив лишь огонек тлеющей сигареты. Палатку наполнили клубы дыма, и Мария фыркнула.
— Что это у тебя на шее? — спросила она, мягко погладив Макса. Пальцы ощутили металлический предмет — тяжелый, гладкий, прохладный. Мария попыталась на ощупь определить его форму, но Макс накрыл ее ладонь рукой, сжал.
— А у тебя что? — спросил он, потянувшись свободной рукой. Мария хихикнула и отодвинулась.
— Талисман, — сказала она.
— И у меня — талисман, — ответил Макс. В его голосе слышалась улыбка, но было понятно, что расспрашивать дальше бесполезно. Мария перекатилась на спину, положила голову на плечо Макса и задумалась о полном роз саде, где играли дети… ее дети.
То ли она задремала и увидела сон, то ли это было видение… в последнее время Марию часто одолевали видения — и в каждом она оказывалась женой Макса Морено. Счастливой женой любящего мужа, всем довольной домохозяйкой и матерью.
Какие розы, думала Мария, какие, к черту, орхидеи? Казалось, Макс не понимал, что происходит. Впрочем, он провел в лагере всего неделю и мог еще не понять, с кем связался, загипнотизированный энергией и благородством Тату… Зверолов понравился Марии с первого взгляда, очень понравился, и она видела, что это взаимно — без всякой Обезьянки, просто так. С Максом было легко, весело, спокойно. Но очень скоро Мария поняла, что по большому счету его не интересует никто, кроме обожаемых древних зверей. В этом он чем-то походил на Че Гевару: дело прежде всего, а все остальное — побоку.
После неудачного боя в Бендерах повстанцы покинули Лулаборг и двинулись на юг. Габриэль Бекеле не пошел с ними: он был создан, чтобы учить, а не воевать. Мария хотела остаться с ним, но тут вмешался Цветков. С шутками и прибаутками Марию уговорили остаться с партизанами. Она не хотела думать о том, что было бы, если б она не согласилась: в холодных светлых глазах русского она увидела решимость удержать ее любой ценой.
Так она оказалась в Катабамбе. Лагерь устроили в лесистом ущелье в предгорьях; пройти в него можно было только с одной стороны — и единственная тропа охранялась тщательно и скрытно.
В лагерь прибывало все больше конголезцев, большей частью — молодых мужчин, едва прошедших инициацию, практически подростков. У всех у них были расширенные до предела зрачки, налитые кровью глаза и ритуальные шрамы на щеках; они исходили мелкой возбужденной дрожью, движения их были резкие, будто кто-то дергал за веревочки, а зубы — заостренные, нарочно подпиленные для устрашения врага… Это были не отряды — стаи, и управлять ими могли только колдуны. Тату говорил им о свободе, о справедливости, о марксизме, но Мария видела, что хотят симба одного — крови. Че Гевара, кажется, тоже это видел. Из его глаз исчезли искорки смеха, и он все реже вступал беседы с «конголезскими товарищами» — предпочитал проводить свободное время в своей палатке за книгой или дневником.
Впрочем, свободного времени становилось все меньше. Правительственные войска были уже близко; повстанцы то и дело устраивали вылазки, вступая в бои — и Че Гевара всегда оказывался где-то там, с винтовкой в руках. В лагере появились раненые, и Мария, нахватавшаяся у Тату элементарных знаний, все меньше времени проводила на кухне и все больше — в лазарете… тем более что и готовить-то было уже практически не из чего: повстанцы, отрезанные от мира, почти голодали. Мария собирала бабочек, облепивших лужицы воды в глубине леса, и тушила их в соусе из пальмовой муки и трав. Тончайшие крылышки липли к нёбу, в горле зудело от покрывавших тельца волосков, — но все-таки это была еда. Но как же ее мало, невозможно мало… Мария попыталась готовить отдельно Тату — но в первый же раз, когда она тайно принесла ему в палатку горшок с остатками тушеного мяса, он накричал на нее и выгнал. Мария вывалила мясо в общий котел и заплакала. С тех пор она начала бояться Че — это было испуганное благоговение перед тем, кто отверг все человеческие слабости и чувства, оставив только то, что нужно для дела.
Над палатками была раскинута маскировочная сетка, и Мария понимала, что это не зря. Иногда она с замиранием сердца слышала, как над ущельем пролетает самолет. Заметь пилот хоть что-нибудь подозрительное, хоть намек на то, что здесь может быть база повстанцев, — и ущелье будет залито свинцом и напалмом… Иногда казалась, что она видит, как пилот — тот самый кубинец, что привез ее когда-то в Лулаборг, — раздувает ноздри, принюхиваясь к воздуху; как тоненькая струйка дыма от очага Марии проникает в напряженные ноздри; пилот машет рукой, и стрелок, оскалившись, нажимает на гашетку…
Может, у нее появилась способность предвидеть будущее? Мария слышала, что такое бывает с влюбленными женщинами и еще чаще — с женщинами беременными. В последнюю неделю ее едва заметно тошнило по утрам. Она перестала использовать при готовке некоторые травы — их запах начал казаться уж слишком сильным, почти противным, — а еще смотреть на товарища Цветкова: его бледная кожа стала еще больше напоминать ей брюхо дохлой рыбы; а она-то надеялась привыкнуть! Всякий раз, когда русский приходил на кухню, чтоб поглазеть на ведьму Гумилев и прочесть ей новую порцию стихов, она немедленно находила занятие, которое требовало всего ее внимания — лишь бы был повод не поднимать на поклонника глаз. А ведь он, бедный, так старался… В какой-то момент Мария сообразила, что стихи были русские и Цветков сам переводил их, как мог. Она это помнила, но поделать с собой ничего не могла. Смех и слова, сказанные однажды на рассвете товарищу Тату, она тоже помнила…
А утренняя тошнота становилась все сильнее, и пора было что-то решать.
— Макс, — тихо окликнула она, — Макс… я не хочу всю жизнь выращивать розы.
— Я тоже, — с улыбкой откликнулся Макс, — орхидеи намного интереснее и выгоднее.