Золотисто-карие глаза наполнились сочувствием.
— Что случилось?
— Желудок немного расстроен. — Она откинула одеяло и свесила ноги с кровати. — Не хочу будить тебя, если придется вставать.
Он осторожно потер ее поясницу.
— Я не возражаю.
— Нам нужно выспаться, — возразила она и отошла от кровати, не поцеловав мужа на ночь. Собственное поведение поражало и возмущало ее. Именно сегодня, когда настоятельно требовалось соблазнить мужа, она не смогла заставить себя его поцеловать. Он был ей противен. Противны его красивое лицо, безупречные манеры, бесконечная заботливость. Противно вечно чувствовать себя вторым сортом, И особенно противно притворяться, что он ей нравится, хотя это вовсе не так. Любить его — да. Она любит мужа всем сердцем. И это никогда не угаснет. Но сейчас она не могла вынести самого его вида.
Она захватила халат, лежавший в изножье кровати, и повернулась к двери.
— Утром Джи-джи непременно станет вопить из-за воскресной школы. Предоставляю тебе управиться с ней.
Он приподнялся на локте, насмешливо глядя на нее.
— Согласен.
Она велела себе не произносить больше ни единого слова, убраться в гостевую спальню и закрыть за собой дверь, прежде чем успеет натворить дел.
— Я собираюсь купить несколько пижам.
— Я не ношу пижамы.
— Для себя.
Он выдал свою патентованную чувственную улыбку.
— Мне нравится то, что сейчас на тебе.
— Значит, тут мы расходимся во мнениях.
Он мигом перестал улыбаться.
— Ты устала.
Устала и корчится от омерзения. И он знал почему. Только не хотел говорить вслух. Предпочитает игнорировать призрак, не оставлявший их все четырнадцать лет. Впрочем, как и она. Потому что их брак хрупок, как яичная скорлупа, и оба боятся его разбить.
— Устала, — согласилась она, вымучив неуверенную улыбку. — Утром испеку тебе оладьи.
Можно подумать, гора оладий залечит все раны. Перекинет мост через разверзшуюся пропасть.
Она выключила свет и шагнула к выходу.
— Хочешь, я разотру тебе спину? — спросил он.
— Нет. Мне совсем этого не хочется, — бросила она, переступая порог.
Войдя в кухню, Колин увидел стоявшую на табуретке Шугар Бет. Она убирала в шкаф очередной поднос. Был уже час ночи. Распорядитель уехал, а Шугар Бет, похоже, едва держалась на ногах, но по-прежнему доказывала, что возьмет любой мяч, посланный Колином. Какой же из ее мужчин пытался погасить такой гордый дух?
— Вы совсем измучены. Идите домой.
Она только сейчас заметила собаку.
— Что здесь делает Гордон?
— Я пошел в каретный сарай, чтобы вывести его, и он потащился за мной. Учтите, он успел сжевать один из ваших шлепанцев.
— Он ненавидит меня.
— Собаки не могут ненавидеть хозяев. Это противоречит естественному ходу вещей во вселенной.
— Так я и поверила.
Шугар Бет спрыгнула с табуретки, и, когда ставила ее на место, он заметил темные тени у нее под глазами.
— Оставьте в покое эту чертову штуку. Завтра я обо всем позабочусь.
Она прижала табуретку к бедру и удостоила его взглядом, полным неприкрытого издевательства.
— Только посмотрите на него! Угрызения совести сочатся из каждой поры. Надеюсь, вы не собираетесь зарыдать? Потому что, откровенно говоря, этого мне не переварить.
— Попытаюсь сдержать слезы. А теперь идите спать. Утром я выпишу вам чек.
— Чертовски верно, выпишете. И заплатите сверхурочные за сегодняшнее представление. Но дважды ноль — все равно ноль, верно? Господи, что за скряга! Может, не трать вы столько на модный парфюм и записи Барбры Стрейзанд, и смогли бы заплатить мне, сколько я стою.
— Дорогая, даже у меня нет столько денег.
Последняя фраза успешно заткнула ей рот. Ему выпало счастье видеть, как она моргнула, потом нахмурилась, выискивая в его словах скрытое оскорбление. Но Колин не замедлил воспользоваться победой:
— Жаль разочаровывать вас, но сегодняшняя ночь была последней. Конец вражде. Мы квиты. Я официально отмщен за ваше детское предательство.
Шугар Бет закатила глаза, мгновенно включившись в игру:
— Хотите сказать, что этих жалких приступов больной совести достаточно, чтобы вы поджали хвост? И еще называете себя мужчиной!
Он, должно быть, прочел слишком много викторианской эротики, потому что захотел перегнуть ее через стул и… и сделать что-нибудь страшно непристойное.
Она уселась на табуретку и, сбросив туфельку, поставила ногу на перекладину.
— Кажется, я никогда не рассказывала вам об этом, — начала она, опершись подбородком о сложенные ладони: вполне сносная пародия на мечтательные воспоминания. — В ночь, когда я сочинила ту гадость о вас… не поверите, плакала настоящими слезами.
— Не может быть!
Она ранила себя, он чувствовал это, но не знал, как ее остановить. Кроме того, времена, когда он не задумываясь бросался спасать страдающих женщин, остались далеко позади.
— Видите ли, в тот день я разбила свой «камаро» — красный свет всегда пробуждал во мне мятежные инстинкты — и боялась, что па отнимет у меня ключи. Поэтому не только то обстоятельство, что я терпеть вас не могла, заставило меня солгать.
— Уже поздно, Шугар Бет, и вы измучены.
— Ну и потеха же была! Едва я сказала Дидди, что вы пытались меня лапать, она совершенно забыла о вмятине в дверце и папочка тоже. Они даже не заставили меня оплатить ремонт, из карманных расходов. Я все еще смеюсь при мысли об этом.
Но похоже, ей было не до смеха. Она выглядела безумно измученной и осунувшейся. Он подошел к ней.
— Вы были ребенком, до мозга костей избалованным ребенком. Перестаньте себя казнить.
Ему следовало бы понять, что любое проявление сочувствия будет ошибкой, потому что она сорвалась с места, шипя по-змеиному:
— Ну что за лапочка! Сплошное христианское милосердие! Сострадание и прощение так и льются из каждой поры! Ну так вот, мистер Берн, мне ваша жалость не нужна. Как не нужна…
— Довольно!
Одним молниеносным движением он подхватил ее и вынес из кухни. Хватит бороться с собой. Весь этот вечер неумолимо вел к одному, и теперь он потащит ее наверх, швырнет на постель и будет любить, пока оба не потеряют способность рассуждать связно.
— Так-так-так… — Она уставилась на него: одни усталые глаза и дразнящие интонации. — Это уже больше похоже на дело, английский верзила!
Она словно выплеснула ему в лицо ведро ледяной воды. Он мигом отрезвел.