Утром
Я просыпался одними глазами. Открывал только глаза, а тело оставалось таким же, как во сне. Если сразу пошевелиться, тогда и тело появлялось внезапно. Но я подолгу лежал, не двигаясь – не заставляя себя. Смотрел в окно и тихонько ждал, когда перестану быть легким.
За окном спокойно и неподвижно застыли ветви яблони, натянутые провода. Трещина на стекле тоже застыла в покое – пробежала однажды по стеклу и остановилась, не зная, что делать дальше. Все видимое пространство закрывал стеной соседский дом. На стене были остатки штукатурки – я вспоминал, как совсем маленьким, когда еще ни разу не был на улице, смотрел в окно, видел ту стену и думал о ней. Наверное, я хотел думать о том, что было за стеной, но получалось, что я думаю о ней. И когда слышал разговоры старших о школе, о магазине, перед моими глазами была эта стена – она всплывала, как наяву, своей рыжей штукатуркой.
И каждое утро мои глаза останавливались на этой стене. Я лежал, не двигаясь и не мигая, – не знаю, сколько времени это длилось. И часто бывало, что вдруг я вскакивал, быстро одевался – куда-то спешил, будто опаздывая.
Наверное, так было и в то утро.
Солнце светило резко, и тени от дома, от забора были прохладными. Я пробежал по тропинке под окнами – к калитке, словно ожидал кого-то за ней увидеть. Соседский дом со своей стеной остался в стороне. Улица была пуста – и в одну, и в другую сторону.
Во дворе отец клепал косу. И мне тоже захотелось взять в руки молоток. В сенях никого не было – это меня обрадовало. Тихонько я опять вышел на холодную и твердую тропинку под окнами. Приятно было чувствовать рукой тяжесть молотка.
В траве под забором жило много маленьких рыжих мурашек – они ползали всегда по тропинке, по крыльцу – везде. Я присел на корточки и стал следить за ними. Я представлял себя таким же маленьким: травинки для меня были деревьями, я видел рядом с собой мурашек. Они казались такими же большими, как люди.
Кусочком стекла я выкопал маленькую ямку и направлял к этой ямке мурашек. Я преграждал путь каждой из них; они поворачивали и оказывались в огромной для них впадине. Мурашек там было много, и они расползались. Но я закрыл ямку сверху стеклом и смотрел, как мурашки скатывались вниз, как сталкивали друг друга – одна защемилась под самое стекло – мне казалось, что слышен ее писк… А внизу копошилась рыжая кучка – мелькали лапы, усы. Я думал: «А знают они, что я не насовсем их закрыл? Наверное, злятся друг на друга, что сюда попали…»
За домом стучал молотком отец – звенящие металлические удары доносились откуда-то сверху. Я отодвинул стекло в сторону; мурашки выползали, недоверчиво двигали усами и спешили поскорее от этого места. И я словно вспомнил, что у меня в руках молоток, – невысоко его поднял и опустил на одну мурашку, она была последней, вылезшей из ямки. Я видел, как в центре вмятого молотком квадрата быстро шевелились лапки. В воздухе звонко разносились звуки клепаемой косы, эхом отзывались от соседского дома. И глухо стучал молоток по земле, оставляя после каждого удара аккуратный квадратик с рыжей точкой в самой середине.
К чему я прислушивался при этом? Что-то непонятно тревожило меня – что это было? Глухой звук ударов молотка по земле или двойные, вместе с эхом звенящие удары там, за домом? И почему я спешил, бегал глазами по тропинке, искал быстрее, куда бы ударить, – что я старался расслышать при этом?.. И неясность росла с каждым ударом – я оглядывался на угол дома; казалось, кто-то выйдет оттуда, посмотрит на меня – и все увидит…
Отец громко позвал меня, и голос его тоже прозвучал непонятно откуда. Я быстро подхватился, побежал, по дороге забросив молоток под крыльцо. Потом он долго еще там лежал – я не хотел доставать его. Часто я представлял, как молоток ржавеет там на земле: вода от дождей затекала прямо под крыльцо.
Отец поднял голову навстречу мне:
– Встал уже? Отдохнул?
Я кивнул, стараясь не смотреть ему в глаза. «Неужели он знает, что я думал о нем вчера вечером, и про молоток?..» – хотя я был уверен, что не может он этого знать. Но все больше и больше думалось: «Может, знает?»
– А для чего ты клепаешь? Опять косить?
– Сегодня вечером сходим в лес, может, что найдем, какую-нибудь делянку. Еще воза два надо где-то выбивать.
«Выбивать» – это косить под самыми кустами, в оврагах, потом выносить траву на поляну, чтобы сохла. Я любил помогать при этом, продираться через кусты, цепляясь за ветки, граблями выгребать скошенную и вялую траву.
– А что мне до вечера делать? – спросил я, чтобы не молчать.
– Да ничего. Погуляй.
Дома звенела посуда: собирались завтракать.
Я обежал вокруг двора, через калитку вернулся к той тропинке, босыми пятками старался затирать вмятинки от молотка. «Ноги будут грязными, трудно будет отмыть, – думал я при этом. – А ничего, пойдем вечером в лес, по росе босиком похожу – травой ототру…»
Вечером
Я не помню, как прошел день. Казалось, что солнце висит на одном месте и так будет бесконечно. Но вдруг оно стало тускнеть, вбирая в себя небесную дымку, и когда цвет его превратился в красный, солнце увеличилось. Медленно и осторожно закатывалось оно в лес. Воздух стал розовым и неподвижным.
Я сидел на лавочке и ждал отца. Открылись ворота, он вышел, на ходу надевая пиджак. Подкладка немного отпоролась, и он смешно, как собака за репейником, кружился, оглядывался на пиджак, чтобы попасть в рукав.
– Готов? Ну, пошли. Ты что, босиком?
– Так тепло же еще, а ноги в речке помою.
– Обуй что-нибудь, ты ноги поколешь в лесу.
Я побежал в дом – старался не наступать на тропинку, а бежал рядом, по траве. Обул кеды на босу ногу и догнал отца.
Мы шли и молчали, поглядывая на закат. Когда уже входили в лес, отец спросил:
– Что ты сегодня делал? – просто так спросил, чтобы не молчать.
– Ничего. Так, гулял.
– Наверное, после вчерашнего устал?
– Да ничего я не устал, что ты все спрашиваешь. Я же вчера почти не работал – с чего мне уставать?
Мы опять замолчали – долго так шли. Я думал: «Почему он все время спрашивает – наверное, догадывается… Не надо мне ни о чем думать – так, как вчера вечером про него думал. Может, это мне приснилось? Конечно, приснилось. Но надо, чтобы и не снилось – зачем все это?..»
Я спешил говорить, мне казалось, что я могу все рассказать, объяснить, расспросить – чтобы стало сразу легко. Как-то и не по-настоящему мы говорили, не то он спрашивал, что хотел, – так мне казалось.
Деревья в лесу стояли неподвижно, их вершины были освещены закатом. Воздух застыл – скоро это должно кончиться, но пока еще было время вот этого цвета, этой тишины. Я думал тогда, что день не идет плавно, а поделен на кусочки: утро, сам день, вот это время, когда мы идем по лесу, – еще не темно, но из воздуха исчезло что-то лишнее, воздух стал прохладным и ясным. И скоро наступит еще одно время, когда солнце скроется совсем, – тогда темнота быстро надвинется и закроет все.