Панин заказал закуску и по сто водки.
Тенишев сказал:
– Надо говорить – триста. Если заказывающий говорит «по сто», это выдает в нем ресторанного новичка.
– Сам подметил? – улыбнулся Панин.
– Да нет. Услышал где-то. Мне вообще кажется, что в разговоре можно сказать только что-то чужое, тем более, если речь идет о серьезных вещах, не таких, как эти триста граммов. Свое – умалчивается, как бы ни хотелось поделиться искренностью.
– А сейчас? – спросил Панин. – Вот это, об умолчании своих настоящих мыслей, – это уже стало чужим?
– Да, наверное, – улыбнулся Тенишев.
– По-моему, не стоит так глубоко копать там, где это совсем не нужно, – заговорил Андрей. – Не надо смешивать жанры. Разговор остается разговором, а философствовать можно и наедине с собой. Я это проверил сегодня на семинаре: серьезный тон закрывает любую тему. Люди любят слушать простые и понятные вещи, и тогда они пойдут за тобой.
– Почему ты хочешь, чтобы за тобой шли? – не понял Тенишев.
– Ты не понимаешь. Слушатель всегда идет за говорящим. Или не идет. Я сегодня проверил, как серьезность темы отпугивает слушателей. А раньше мне казалось, что может быть и наоборот – что непостижимость предмета, о котором ты говоришь, может зачаровать, заколдовать толпу.
– Где это ты сегодня видел толпу? – недовольно поморщился Панин. – Нормальные люди слушали, говорили. Эксперименты здесь излишни.
Андрей стушевался:
– Это я сейчас увлекся. Я не экспериментировал, ну что вы. Но посмотрите вон на тот столик, за которым сидят, я бы так сказал, люди одного лагеря. Есть лидер, остальные ловят каждое его слово. Крепкая спайка.
Панин оглянулся.
– А, эти. Володя был хорошим критиком, да и сейчас им остается. Просто его окружили молодые пробивные ребята.
– Ну вот вы же не создаете себе команду.
– У меня и нет такой цели, – улыбнулся Панин. – Мне кажется, стремящийся к какой-то цели человек почти всегда ошибается. Понимаешь, Андрей, твое желание вызвать у людей определенную реакцию на твои слова – неуправляемо.
– Для того чтобы вызвать реакцию, людей еще надо расшевелить, заинтриговать. И важнее не понимание даже, а внимание. От слова «внимать». Согласитесь, когда внимают, приятнее, чем когда понимают.
– Тебе кажется. По-моему, у Володи, – Панин кивнул на критика, – нет желания окружить себя учениками, они сами его облепили. Нормальный человек не захочет такого дешевого авторитета.
– Это вы о себе говорите. А он любит быть мэтром.
– Ну, может быть, может быть. Вполне возможно, что он не замечает своего положения. Даже неудобно о нем так говорить. А вот ты, Андрей, хотел бы с ним поменяться местами? Чтобы тебе внимали, прислуживали за столом?
– Не в этом дело. Я ведь о другом. Умный человек не может оставаться равнодушным к тому, что никто не ловит его слова как откровение. Разве не так?
– Я понимаю тебя и – не понимаю. Умный человек, конечно, хочет, чтобы его выслушали и поняли. Но чтобы за ним шли, как ты говоришь… Он, этот умный человек, что, основатель партии, идеологии?
– Да нет, вы как-то странно перетасовываете мои слова. Ведь были же основатели литературных движений, собирались люди группами, писали манифесты. Мне кажется, есть в этом потребность.
– Глупости все это. Извини, Андрей, глупости молодости.
– Но опять вы меня не понимаете. Я говорю о внешней стороне жизни, игре. Ну скучно же быть серьезным писателем, думать все время о самых главных вопросах бытия. Откуда возник этот образ пророка и мыслителя? Жизнь – если не игра, так в любом случае сочетание каких-то несерьезных ситуаций, комбинаций. Вот мы сидим, беседуем под водочку, и никто не заставит нас принять позу роденовского мыслителя. И я, и вы – мы не говорим серьезно, мы играем свои роли. Так почему я не могу играть по-крупному? Увлечь аудиторию, сочинить манифест, сорвать аплодисмент – а это можно сделать, если точно рассчитать, на какую тему и насколько своеобразно написать и напечатать свои творения. Вот я о чем говорю. Я допускаю во внешней жизни такой способ существования. Это не значит, что этот способ единственный. Есть так называемая серьезная жизнь. Вот Тенишев, например, абсолютно серьезно относится к жизни, и это действительно похоже на то, как мужик копается в мешке: а что там еще есть? А я стою рядом и говорю: брось ты свой мешок, лучше придумай, что может там быть. Это интересней.
Андрей перевел дух. Он заметил, что уже стоит перед ними еда и графинчик с водкой, и, словно извиняясь за свое многословие, быстро стал разливать водку по рюмкам.
– Вот я опять на себя переключаю ваше внимание. И вызываю ваше неудовольствие. А Тенишев, наверное, вообще обиделся за упоминание мешка. Да?
Тенишев улыбнулся, посмотрел на Панина. Тот взял рюмку:
– Ничего, Андрей, мы же не собираемся указывать тебе, что говорить. Хорошо, что ты видишь себя со стороны, и хорошо, что все, о чем ты говорил, ты воспринимаешь как один из вариантов игры. Вы разные – ты достаточно точно и себя определяешь, и Тенишева, – и самое главное, что в вас нет закостенелости. Это хорошо. Я, как старик, повторяю это «хорошо», но так оно и есть. Давайте выпьем за вас.
– Спасибо.
Когда уже закусили, Панин вдруг сказал:
– Игра занимает такую незначительную часть жизни, что со временем перестаешь ее замечать, она просто исчезает, высыхает, как пена на берегу. Да и что такое игра – нелюбимая работа, служба в армии или супружеская неверность? Если нет серьезного понимания жизни, остается игра. Но если игра смешивается с якобы серьезным пониманием жизни, то это уже – попытки управлять самой жизнью, кстати, нелепые попытки. Так больно жизнь бьет за них. Но чужой опыт, к сожалению, здесь бесполезен.
Андрей нетерпеливо помотал головой:
– Не управлять! Если я чувствую, что внешняя жизнь не принимает меня, почему я должен отдаваться ей с умилением? Я просто отвечаю на воздействие. И не я первый начал, как когда-то в детстве говорили. Люди, группы людей вокруг меня живут по каким-то законам – я должен их знать, чтобы не затеряться, и более того, опережать их влияние на меня своим влиянием.
– Представь, Андрей, ты будешь сидеть через много лет за соседним столиком в окружении учеников, я подойду и спрошу: свершилось, этого ты хотел? – спросил Тенишев.
– Учеников у меня не будет, у меня будут только последователи, – сказал Андрей.
Над столом повисло на некоторое время молчание, словно остывали слова, значение которых не совпадало с шутливым тоном. Панин разлил оставшуюся водку:
– Ну что ж, за доброе будущее.
Тенишев выпил и подумал: как хорошо звучит это сочетание «доброе будущее», ни разу ранее не слышанное. Он вспоминал весь прошедший уже день и словно собирал воедино чувства, которые возникали, когда говорил Панин. И Тенишев понял, как это единое чувство похоже на ту неуловимую естественность жизни, которая бывает как раз на стыке обыкновенных ситуаций, прощаний, встреч, случайных фраз. Его вдруг потянуло рассказать о чем-то важном и одновременно мимолетном, значительном и одновременно обычном. Странная уверенность, что все в жизни должно быть именно сочетанием этих разных понятий, охватила Тенишева. Он чувствовал, что ему хорошо от этой уверенности, которая наполовину была опьянением, он оглядывал зал, и сидящие за столами люди казались ему уже добрыми и близкими, как давние знакомые, которым хочется приветливо улыбнуться.