Он думал о Полине, потому что не мог о ней не думать – так же, как не мог не дышать.

Именно сейчас, под необыкновенным небом Камарга, Георгий понял это со всей отчетливостью, как что-то неотменимое и главное, что было в нем. Уезжая из Москвы, он просто запретил себе о ней думать, потому что – все же понятно, и сколько можно втягивать ее в свою безрадостность, в свой мрак? Ее, с ее живостью, и непоседливостью, и с какой-то отдельной жизнью, в которой много всего для нее увлекательного, вроде мозаики или лошади из лесок и подков, и есть какой-то мужчина, который дарит ей розы и бриллианты, и какое право он, Георгий, имеет в это вмешиваться?

Но сейчас он не думал ни о каком праве – он вообще не думал такими пустыми, ничего не значащими для души словами. Это прежний он, тот, который не плавал в чистой воде заводи и не смотрел на картину в Сашиной комнате, а лежал ночами без сна, чувствуя, как снова и снова опускается в смертную яму, – это тот, отдельный от своего тела и от своей души «он», мог думать о чем-то неживом, отвлеченном. А этот, весь как есть, весь какой есть человек, который шел куда-то под бесконечными небесами, – этот человек всем собою чувствовал то живое, самое живое, что существовало в мире: необыкновенную улыбку рыжеволосой девочки…

«Завтра еще куда-нибудь пойду, еще дальше», – подумал Георгий.

И удивился, и даже смутился оттого, что ему хочется идти как можно дальше и дольше, потому что именно в дороге он так ясно, без единого неживого слова, да и вообще без слов, думает о Полине.

«Нет, завтра не получится, наверное, – вспомнил он. – Элен ведь на обед позвала».

Но, вспомнив, что завтра не получится идти по бесконечной дороге под небом, Георгий как-то и не расстроился. Он знал, что Полина будет теперь с ним всегда и ничто внешнее уже не может этому помешать.

Глава 3

Вадим приехал через неделю после того, как оставил Георгия одного в Камарге.

В этот день Георгий ездил в Арль. На обратном пути он вышел из поезда несколькими станциями раньше и пошел пешком. Хотя станции казались частыми, как платформы подмосковной электрички, идти пришлось так долго, что ноги у него гудели, будто чугунные, когда он подходил к дому.

Он увидел, что дом светится в темноте, увидел машину у ворот и прибавил шагу.

Вадим сидел в плетенном из лозы кресле у незажженного камина, курил трубку и пил вино из большого прозрачного бокала. В баре, который Георгий в первый же день обнаружил в комнате с камином, стояло множество бутылок. По благородному виду этикеток нетрудно было догадаться, что вина в них изысканные и дорогие.

«Перфекционист», – вспомнил он тогда и улыбнулся.

Впрочем, сейчас бокал Вадима был полон, и не похоже было даже, что он налил в него вина, чтобы выпить. Скорее так, по инерции.

– Гуляешь? – спросил он, поднимаясь навстречу. – А я ведь телефон забыл тебе оставить – беспокоился. Но потом Элен позвонил, она сказала, что вроде бы с тобой все в порядке.

– А что бы мне сделалось? – улыбнулся Георгий. – Спасибо, Вадим Евгеньевич, мне у вас было очень хорошо.

– Вижу, – кивнул он. – Я еды привез, поужинаем. Не голодал ты?

– Какое там! – смущенно покачал головой Георгий. – Только и делал, что ел. Карпа поймал, как бомж… А когда Элен на обед пригласила, так даже неудобно было: все время приходилось за собой следить, чтоб на еду не бросаться.

– Что же неудобного? – улыбнулся Вадим. – Карпов здесь все ловят. А Элен женщина с понятием, догадывается, что при таких габаритах есть надо много. Да и Клод ее на аппетит не жалуется. Понравились они тебе?

– Не то слово. Я и не думал, что в Европе такие люди есть…

– Что же ты, интересно, думал про Европу? – усмехнулся Вадим.

– Ну да, что и всякий дурак думает, – кивнул Георгий. – Муж ее тоже хороший, приятный человек, но она какая-то совсем особенная. Я так и не понял, что это в ней такое…

Разговор про мадам Бувье продолжился за столом. Еды Вадим привез много, и все такую, которую не надо было готовить. Поэтому уже через десять минут они сидели у камина – Георгий сразу разжег его – и пили красное вино, заедая его белым, желтым и зелено-плесневелым сыром.

– Непонятно, что это в ней такое, – повторил Георгий.

Он действительно не мог объяснить даже себе самому то, что почувствовал в отношении к нему Элен – и когда она пришла в первый раз с водкой и яблоками, и потом, уже у нее в доме. Это была не просто предупредительность доброжелательной хозяйки к гостю, пусть даже для нее и приятному, а что-то другое… Но что – Георгий не понимал.

Что значит ее особенное, чуткое внимание к каждому его желанию, ее стремление каждое это мелкое желание предупредить и выполнить? И ведь это не было кокетливым вниманием женщины, которая хочет понравиться мужчине, такое и в голову не могло прийти при взгляде на Элен и ее спокойного, добродушного мужа.

Он попытался объяснить все это Вадиму, но тот, оказывается, и без объяснений понял, о чем речь.

– А! – улыбнулся он. – Ты тоже заметил? Так у них воспитывают девочек. Воспитывали, вернее, молодые-то уже другие, хотя и среди них встречаются… Я, помню, когда первый раз это увидел, растерялся даже.

– А что – это? – спросил Георгий.

– Да уважение к мужчине, – объяснил Вадим. – К самому факту его существования. У Лиды – это жена моя бывшая – подружка была, француженка, и она нас пригласила в гости. Мы тогда только-только МГИМО окончили, а это ведь при советской власти было, хоть я по Франции и специализировался, а сильно за границу не разъездишься, да и ездили всегда группой, под присмотром. А тут – вдвоем в Париж, да еще в семью… В общем, много было ошеломительного. И вот у нее, у подружки этой, была бабушка. Такая, знаешь, дама, про которых я только в книжках читал, хотя и моя гран-мама не посудомойкой была. Кокто за ней ухаживал, Ситроен ей покровительствовал, Пикассо портрет ее написал, Прокофьев музыку посвятил… Одним словом, людей она повидала. Выходила бабушка к завтраку с такой прической, как будто только что не из постели, а от куафера, на пальцах кольца такие, что сразу Марию-Антуанетту вспоминаешь, надушена совсем чуть-чуть, и отнюдь не «Красной Москвой», а уж манеры! В общем, аристократка по полной программе. – Вадим рассказывал неторопливо, то и дело подкуривая трубку, и смотрел при этом не на Георгия, а на огонь в камине. Георгию интересно было его слушать, но сердце сжималось при звуках его спокойного голоса. – И вот эта дама со мной себя держала так, будто я ее своим визитом невесть как осчастливил. И даже не визитом, а вот именно самим фактом своего существования. То есть она и с Лидой, конечно, была любезна, но совсем не так. Лидка фыркала все: что это она, мол, как женщина Востока какая-то – удобно ли будет вашему мужу, если я… да как ваш муж отнесется к тому, чтобы… И все это не с заискиванием, Боже упаси, но с таким, знаешь, живейшим ко мне вниманием. Я этого тогда понять не мог, в институте ведь нам ни о чем таком не рассказывали. Это уже потом, когда во Франции работал, начал постепенно соображать, да и объяснили мне… Их так воспитывали: что женщина от мужчины может совершенно не зависеть ни материально, ни социально, но вся ее жизнь от него зависит все равно, а если мужчину не уважать, то он превратится в дерьмо, и она будет несчастна со всей своей материальной независимостью. Потому что в мужчине есть что-то, чего в женщине нет и что, безусловно, достойно ее интереса и уважения.