– Да, я всегда боялся, что его в эту степь потянет. – В глазах Вадима тоже мелькнула улыбка. – В творческую среду. А он же не в меня удался, его бы там затоптали.

– Зря вы так – он на вас очень похож, – возразил Георгий. Он тоже не мог сказать про Сашу «был», хотя сам вздрагивал оттого, что Вадим говорил о сыне только в настоящем времени. – И глаза, и… Характер, конечно, совсем другой, но что-то… То, что больше характера, то ваше.

– Правда? – В голосе Вадима прозвучали какие-то робкие, совершенно неожиданные интонации. – Ты правда так думаешь, Дюк, или просто… для меня говоришь?

– Правда. Я ведь все время вас почему-то вспоминал, когда… там, с Сашей. Тогда не понимал даже, почему вдруг вас, мы же с вами один раз только виделись. А теперь понимаю. В нем вашего очень много, и весь он… весь он ваш, – ответил Георгий.

– А я и думать не мог, что он на меня похож… – медленно проговорил Вадим. – Да и как я мог такое думать, с моей-то жизнью? А он же… Я, как только он родился и потом все время – и когда он маленький был, и когда вырос уже, – другое думал: вот, раз упало мне на ладони такое драгоценное зернышко, значит, и от меня все-таки Бог не отвернулся, несмотря ни на что… Выходит, ошибался. – Вадимова трубка давно погасла, он не стал ее раскуривать, а выбил сигарету из Георгиевой пачки, быстро поднес к ней тлеющую головешку. Руки у него чуть заметно дрожали. – Это ведь мне теперь стало все равно, что с ними будет – с этими, которые его… Прямо сейчас они сдохнут или до Страшного суда дойдут. И прощение христианское тут ни при чем, какое у меня может быть прощение? Просто мне теперь все равно, – с каким-то даже недоумением повторил он. – А тогда, когда с Сашкой это случилось, я ведь думал: вот только вырву его оттуда, потом их за все за это не то что в пыль сотру – даже и пыли не оставлю. Все ведь я про них понимал: кто кого нанял, почему. То есть это мне тогда казалось, что я причины понимаю, а на самом-то деле…

– За что вы себя вините, Вадим Евгеньевич? – тихо сказал Георгий. – Разве вы виноваты, что так случилось?

– А кто же? – усмехнулся Вадим. У Георгия мороз прошел по коже – он никогда в жизни не видел такой жуткой усмешки. – Сашка все надо мной смеялся, что я, мол, перфекционист, что не первым не могу себя представить. Я ему не возражал, конечно, но про себя-то думал: «А почему я должен допускать, чтобы какие-то ничтожества меня на поворотах обходили?» Я и не допускал никогда, чего бы это ни стоило. Говоришь, не виноват… Но я-то не мальчик, должен был понимать, какую цену может жизнь заломить за неразборчивость. Ну, что обо мне, – оборвал себя Вадим. – Ты мне лучше про него расскажи, Дюк, – попросил он. – Что помнишь, то и расскажи.

– Я все помню, – сказал Георгий. – Думаете, про него хоть что-то можно забыть?

Когда он замолчал, за окнами еще не светлело – все-таки рассвет был поздний, зимний, – но уже чувствовалось что-то утреннее, новое. И вода плескалась под досками террасы так, словно волны просыпались после долгой ночи.

– Устал, Дюк? – спохватился Вадим. – Замучил я тебя…

Но Георгий совсем не чувствовал усталости, даже после нескольких часов непрерывного рассказа. Он устал держать все это в себе и не понимал теперь, как выдерживал это до сих пор.

– Не устал, – сказал он. – Только… Вадим Евгеньевич, можно я позвоню?

– Девушке? – еле заметно улыбнулся Вадим. – Звони.

Отдав Георгию телефон, он вышел на террасу. Все-таки его проницательность была для Георгия непостижима!

Конечно, он хотел позвонить Полине. Он все время звонил ей – из Сан-Жиля, из Арля, даже от Элен, – но трубку никто не брал, и сердце у него вздрагивало от нехороших предчувствий. Он только на время разговора с Вадимом забыл об этом, да и то – не забыл, а словно придержал в себе мысли о том, что с нею могло что-то случиться. Хотя ведь не должно было с ней ничего случиться – дома, среди любящих ее людей…

Теперь, под утро, к телефону тоже никто не подходил. И уже невозможно было думать, что Полина просто задержалась где-нибудь в галерее или в мастерской у подружки. И что его это не касается, Георгий тоже думать не мог.

– Уедешь, Дюк? – спросил вернувшийся в комнату Вадим, мельком глянув на него.

– Да, – кивнул Георгий. – Вы извините, но что-то… Сердце не на месте, – словно оправдываясь, сказал он. – Мне здесь было очень хорошо. Я даже вам не могу объяснить, как мне здесь было…

– Ты приезжай сюда, – попросил Вадим. – Виза у тебя многократная, приезжай, а? Я-то ведь не смогу уже в этот дом ездить, а продавать его… тоже не смогу. И в Москве не шарахайся ты от меня, обойдись без подростковой щепетильности. Будто не понимаешь… – Глаза у него снова стали Сашины. – Из Марселя утром есть рейс, я тебя отвезу, – закончил он обычным своим голосом.

Глава 4

Тревога, охватившая Георгия еще в Камарге, в Москве не прошла, а только усилилась, – когда он вошел в квартиру и понял, что Полины здесь нет. Он сразу это понял, как только открыл дверь. И капустные цветы, увядшие в синей вазе, как будто вслух ему это подтвердили.

Он узнал у консьержки, в какой квартире живут Гриневы, и долго звонил в их дверь, но никого не было и там. И окна вечером не светились – он специально ходил смотреть.

«Может, она на этюды уехала? – думал он, лежа ночью без сна и прикуривая одну сигарету от другой. – Да вряд ли, какие зимой этюды… Или с родителями куда-нибудь?»

Он измучился за эту ночь больше, чем за все бессонные ночи, которые провел на этой кровати – когда не чувствовал своего тела или чувствовал в нем только тупую боль.

Теперь он, наоборот, чувствовал всего себя так остро, так резко, что не мог ни лежать, ни сидеть и то и дело вставал, мерил шагами комнату. Вернее, на себя-то ему было наплевать, но вот Полинино отсутствие не давало ему покоя, мучило до стона.

И он вспоминал ее, всю вспоминал – как она лежала рядом с ним, уткнувшись макушкой ему под руку, а он не мог даже пошевелиться, и ему было стыдно, что он лежит рядом с нею как бревно, хотя все должно быть совсем иначе, и все было бы иначе, если бы не дурацкое онемение вперемежку с болью, которой было тогда охвачено все его тело…

Он и в Камарге вспоминал ее все время, но там – все-таки не так мучительно, потому что там он чувствовал ее как-то… впереди и с собой. А здесь ее просто не было, и он растерялся.

Там он пил с Элен абрикосовую водку – и вспоминал, как встречал с Полиной Новый год и пил такую же абрикосовку. Он только в Камарге и вспомнил это по-настоящему, потому что в ту московскую ночь был совсем неживой – не человек, а какой-то сплошной мрак.

И когда однажды, вернувшись из Авиньона, долго искал ключи, забыв, что оставил их в щели под ставнями, то сразу вспомнил, как Полина стояла посреди комнаты – взъерошенная, волосы как золотая елочная канитель, – сжимала кулак и сердито просила: «Черт-черт, поиграй и отдай!» – а ключи все не находились… И это тоже всплыло в памяти только в Камарге, как светлое пятно из мрака той новогодней ночи.