Так что ключи Юра отдал Полинке, изо всех сил постаравшись при этом выглядеть спокойным.
– Вот, мадемуазель Полин.
Юра протянул ей связку с брелочком – гранатовым сердечком, пронзенным серебряной стрелой. Брелочек подарил бабушке Миле какой-то безутешный поклонник, и она хранила его как память о том, что «прямые чувства, Юрочка, ведь не могут быть пошлыми, даже если выглядят таковыми».
– Зачем мне ключи? – спросила Полинка.
Она смотрела на брата так же, как папа часто смотрел: чуть исподлобья. И глаза отцовские, слегка раскосые, черные виноградинки. Все они были неуловимо похожи друг на друга, даже ни на кого не похожая Ева…
В Полинкиных глазах выражалось только удивление.
– А мне зачем? – пожал плечами Юра. – И Еве, кажется, ни к чему. А ты рисовать там будешь. Устроишь настоящую мастерскую! Мы же тебе мешаем, наверное, а, художница?
И тут он увидел, как просияло Полинкино лицо. Такая открытая радость блеснула в ее глазах из-под рыжей челки – невозможно было утаить. Да и зачем таить, когда тебе всего-то пятнадцать лет и взрослые, конечно, до невозможности мешают!
«Наконец-то кончились эти ваши любови унылые! – словно сказали Полинкины глаза. – И чего вы сами над собой издеваетесь, кому это нужно? Давно бы так! Настоящая мастерская вместо этих глупостей, уж чего лучше!»
Может, Юра и выдумал ее слова, может, ничего подобного не думала его рыжая сестричка. Но ему вдруг стало легче дышать, как будто отпустила на минуту стальная рука, сжимавшая сердце. Он даже сам не понял, почему это произошло.
– Ну, рисуй на здоровье, – вздохнул он, глядя, как Полинка прячет ключи в карман своей невообразимой, из пестрых заплаток состоящей юбки.
– Юр, они же все равно в буфете будут лежать, – сказала она. – Если тебе вдруг понадобятся…
– Не понадобятся, – невесело улыбнулся он. – Ты там прибери только, вынеси… лишнее, ладно?
– Ладно, – кивнула Полина. – Не волнуйся, Юр, я все сделаю. Такое там устрою – Третьяковка отдохнет! – подмигнула она.
Он еще раз улыбнулся Полинкиной радости, с удивлением почувствовав, что улыбка не корежит лицо.
Жить Юра перебрался в родительскую спальню. Собственно, это его комната и была до женитьбы, когда он еще жил с родителями. А они спали в гостиной, и была еще детская, как по привычке называли комнату сестер. Никто тогда не ощущал неудобства…
Никто, пожалуй, и сейчас ничего такого не ощущал – только он.
То, что Юра чувствовал, вернувшись в родительский дом, не было обыкновенным неудобством оттого, что в трех комнатах находится больше народу, чем могло бы находиться, или оттого, что он занимает лишнее место.
Он чувствовал другое: невозможно приставить, приладить себя к прежней жизни, как невозможно приживить к дереву отломанную ветку. И куда ее вообще девать, эту ветку?
Юра лежал в спальне, тупо уставившись в потолок, и следил, как мелькают по белой поверхности полосы света от дворовых фонарей, тени деревьев и листьев… В разгар июля весь день стояла духота, легкий ветер поднялся только к ночи, от него колыхалась занавеска на распахнутом окне и как живые шевелились тени на потолке и стенах.
– Не спишь, Юрочка?
Мама неслышно открыла дверь, заглянула в комнату. Юра промолчал, не двигаясь: пусть думает, что он спит.
Но маму трудно было обмануть молчанием и ровным дыханием.
– Я забыла тут, – сказала она, подходя к трельяжу и открывая ящичек под зеркалом. – Заберу только, погоди минутку.
Но вместо того чтобы сразу уйти, забрав что-то из ящичка, мама так же неслышно подошла к кровати, села рядом с ним.
– Не спишь… – сказала она, кладя руку на его лоб, над закрытыми глазами. – Маленький мой, как же ты измучился… – Юра молчал, по-прежнему не открывая глаз, но она говорила и говорила, гладя его виски, убирая волосы со лба. – Бабушка, помню, когда умирала, все мне говорила: «Надя, Надя, мне страшно его оставлять, даже на тебя! Ты его сильным считаешь, взрослым, а у него беззащитная душа…» А я, дура, тогда не понимала…
Мама наклонилась, поцеловала его в лоб легким, едва ощутимым поцелуем. Она и температуру ему так мерила в детстве – всегда целуя – и определяла с точностью до одной десятой. А Юрка тут же вытирался ладонью: не любил, чтобы в лицо целовали…
Мама гладила его виски и щеки, тени от листьев мелькали по ее лицу, делали его неузнаваемым. Юра вдруг вспомнил, как Сона гладила его: тыльной стороной ладони, потому что иначе руки не чувствовали…
Он почувствовал, что больше не может сдерживать себя, нет у него больше сил на то, чтобы все время находить в себе эти силы! Слезы потекли по его щекам, по маминым пальцам – тяжелые, мучительные, не приносящие облегчения слезы…
– Сыночек мой бедный, – тихо говорила Надя. – И в груди у тебя сердце, и сердце в голове… Как такому жить, как ты будешь жить, мой сыночек?..
Он молчал, не стесняясь своих слез и больше их не сдерживая, – но пустота и тяжесть в груди не становились меньше.
Гринев так и не приобрел никакого хобби за годы своей жизни на Сахалине – ни рыбаком заядлым не сделался, ни камешками не увлекся. Но читать он стал гораздо больше, чем раньше.
Может быть, даже больше, чем читал в детстве. Хотя тогда они ведь читали с Евой наперегонки, и перегнать его задумчивую сестру было нелегко. Но потом начался мединститут, а в нем – горы, потоки специальных знаний, для которых требовалась вся голова; пустого места для посторонних книжек оставалось мало. А потом – работа, и стало не хватать даже не столько места в голове, сколько времени и сил.
Но за три года одиночества времени у Гринева оказалось достаточно. И чтение стало единственным занятием, которое захватило его полностью, не считая работы.
Вот только книг ему не хватало. В детстве и юности Юра как-то даже не задумывался, что нужной книги – именно той, которую хочется почитать в эту минуту, – может вдруг не оказаться под рукой. Дома все стены были заняты книжными полками: у покойного деда Юрия Илларионовича была огромная библиотека, которая собиралась не одним поколением Гриневых и перекочевала в новую квартиру из коммуналки на Большой Ордынке.
Юра без усилий разбирал тексты с ятями и ерами, потому что еще в школе привык писать рефераты по полному Брокгаузу и Ефрону. Но, конечно, ни он, ни даже Ева не могли прочитать все книжки из дедушкиной библиотеки – особенно по лингвистике, которую профессор Гринев преподавал в МГУ.
Поэтому только на Сахалине Юра с удивлением заметил, что для того чтобы почитать, например, Чехова, надо идти в библиотеку. Но библиотечные книги, стесняясь кому-нибудь в этом признаться, он не очень любил: сразу начинал представлять, чьи руки касались грязноватых страниц, кто посадил жирное пятно прямо на титульный лист. Однажды еще таракан засохший выпал из корешка…