И, как раньше, как всегда в этом доме, Юра почувствовал, что его охватывает уныние при виде чужой судьбы, для которой жизнь – как слишком сильный ветер.
Он глянул на листок в машинке, заметил ровные строфы, но прочитать не успел.
– Все-таки демократия – это, знаешь, вещь! – Сашка поставил на стол две бутылки водки. – Раньше-то, помнишь? По пять часов в очереди стояли… А сейчас – пожалуйста, круглые сутки нон-стоп. Я, Юр, сразу две взял, чтоб потом не напрягаться.
Юра слегка поморщился. Он уже счет потерял алкогольным доводам о преимуществах демократии; от пошлой повторяемости его коробило.
Сашка принес из кухни колбасу, холодную вареную картошку, магазинный салат из морской капусты. Морскую капусту, правда, Юра и пробовать не стал: склизкая какая-то, и запах неприятный. Да и вообще есть не хотелось.
– Жена кормит? – подмигнул Сашка, заметив его взгляд в сторону капусты. – Есть, конечно, преимущества…
– Да нет, – отшутился Юра, – просто я как немец.
– В смысле?
– Ну, они, я слышал, или уж есть – тогда только запивают чем-нибудь легоньким, или уж пить – тогда только зажевывают.
– Надо же, совсем как мы! – удивился Коновницын.
Минуты, которые Юра любил в разговорах с Сашкой – когда в том ясно проступала утонченность сознания, обостренность душевного зрения, – наступали теперь довольно редко и длились недолго. Но они еще наступали все-таки, и, наверное, Сашка сам догадывался, что Гринев – один из немногих его приятелей, который способен это в нем замечать.
Они и познакомились в момент Сашкиного душевного подъема, который Юра сразу почувствовал.
Коновницын появился у Гриневых, как та самая тетя, которая сообщает на пороге, что приехала из Киева и будет у вас жить. Впрочем, именно таким образом появлялось в Москве множество народу; удивить этим кого-нибудь было трудно. Тем более что у Нади вся родня жила на Украине, а у этой родни были друзья и знакомые, и у всех у них случались дела в Москве.
Гриневым в этом смысле грех было жаловаться: все-таки была бабушкина квартира, в которой в любой момент можно было разместить приезжих родственников и знакомых. Правда, пока жива была Эмилия Яковлевна, у нее вечно кантовалась какая-нибудь парижская подружка, или начинающий режиссер из Канады, или немецкий кинокритик, которые почему-то находили это для себя более удобным, чем искать гостиницу.
Но если неожиданные гости удачно попадали в промежуток между иностранцами, бабушка безропотно перебиралась к детям, резонно рассуждая, что лучше им какое-то время тесниться с нею, чем с чужим человеком. К тому же она часто ездила в командировки.
Коновницын появился у Гриневых через год после смерти Эмилии Яковлевны.
Раздался как-то вечером звонок в дверь, Надя открыла – и обнаружила за порогом насквозь мокрого человека в длинном плаще и в шляпе с полями. С обвисших полей шляпы капала вода, и от этого незнакомец выглядел как американский бездомный из советского застойного фильма.
– Здравствуйте! – широко улыбнулся он. – Извините, вы не скажете, как мне увидеть Эмилию Яковлевну Гриневу?
– Ее нет, – ответила Надя. – Она умерла. А вы кто будете?
Надя не любила вдаваться в объяснения, особенно с посторонними людьми, которые сваливаются как снег на голову.
– Да, собственно, никто, – смутился ночной гость. – Умерла… Жалко как! Она мне очень понравилась, хоть я ее один вечер всего видел.
– Да вы проходите, – все-таки смягчилась Надя. – Что ж теперь…
Когда неожиданный гость снял свою шляпу и солидный, до пят, плащ, стало заметно, что волосы у него соломенного цвета и торчат в разные стороны, что лет ему немного – не больше, пожалуй, чем Юре. Далее выяснилось, что зовут его Александр Коновницын, что он познакомился с Эмилией Яковлевной на Сахалине, куда она год назад приезжала с целой командой известных актеров и проводила творческий вечер, после которого так прекрасно все вместе выпивали. Что он прилетел на всесоюзное совещание молодых писателей в Рузу, но, кажется, не успеет сегодня туда добраться, потому что электрички до завтра уже не будет. И что Эмилия Яковлевна дала ему свой адрес еще в Южно-Сахалинске и пригласила заходить, как будет в Москве, а если ее не окажется дома, то можно спросить у родственников.
– А телефон она вам разве не дала? – поинтересовалась Надя.
– Дала, – с готовностью кивнул Коновницын. – Но он не отвечал, я и решил сам зайти.
Девать его до утра было уже некуда. К тому времени, когда Юра вернулся с работы, гость успел обсохнуть, выпить, поесть и увлеченно рассказывал родителям об особенностях охоты на медведей в условиях сахалинской тайги.
– Юрочка, – обрадовалась мама, – ты проводи вот Сашу в гарсоньерку, он переночует. Возьми только простыни в шкафу, там нету, кажется.
– Я к вам прямо как принцесса на горошине явился! – засмеялся Саша. – Ночь, дождь, старый король пошел открывать…
– Ну, поглядим, какой ты есть аристократ! – улыбнулся в ответ Юра. – Горошек, правда, только из банки – раздавишь, пожалуй.
Юра устал, проголодался, тащиться через двор с простынями было, конечно, неохота. Но ведь он еще не разделся, а маме надо было бы надевать туфли, плащ…
– А все-таки не греет меня ваша Москва, – вдруг сказал Коновницын, идя рядом с Юрой по двору к бабушкиному подъезду.
– Что значит – не греет? – переспросил Юра.
– Да трудно объяснить. Вот и вы так встретили по-человечески, а все равно… Не мой это город, и моим никогда не будет!
– Наверное, – пожал плечами Юра. – А почему он должен быть твоим?
– Потому что мне хочется его почувствовать. Вот, наверно, и злюсь, что не получается. Тычусь, тычусь каждый раз, как щенок слепой. Жалко ведь, когда ты к чему-нибудь рвешься, а оно… Ну, не имеет к тебе отношения, понимаешь? Даже не отталкивает…
Саша улыбнулся, провел рукой по растрепанным волосам. Улыбка у него была ясная и такая располагающая, что уже как-то и неважны становились слова. Юру сразу удивило это странное и радостное ощущение: когда почему-то неважно, что именно человек говорит…
Он мог бы, конечно, высказаться в том духе, что одного желания недостаточно, что Москва так же мало верит пустым порывам, как слезам, или сказать еще что-нибудь подобное. Но ему показалось, что этот неожиданный Саша и без него все это знает. Да и не хотелось говорить пошлости.
И как объяснить чужому человеку Москву, да еще в две минуты, по дороге через темный двор? Для Юры-то, наоборот, этот город был настолько своим, что каждое событие на его улицах легко могло стать домашним событием.
Летел по Ленинградскому проспекту светло-серый «Мерседес», милиционеры улыбались и отдавали честь.
– Смотри-ка, наверное, Марина прилетает, – говорила бабушка, провожая глазами машину и одновременно протягивая внуку кулек с конфетами: они как раз выходили из кондитерской возле дома. – Володя в Шереметьево поехал.