Легко было сказать «попробую»! Ева вдруг поняла то, чего раньше совсем не замечала: ее жизнь так прочно встроена в жизнь всей семьи, что любое самостоятельное движение не останется незамеченным. Не то чтобы кто-нибудь когда-нибудь что-нибудь ей запрещал, вовсе нет! Ева всегда чувствовала, что любовь к ней родителей совсем не деспотична. Но она была окружена их любовью, как коконом, и всякое неожиданное действие значило бы разрыв этой плотной и ласковой оболочки… И как было это сделать, чем объяснить?
Прежде у нее просто не было потребности в самостоятельных действиях; к двадцати семи годам Ева впервые это поняла.
«Ну что им сказать? – думала она, ворочаясь бессонной ночью в своей кровати. – Все равно я не смогу сказать так, чтобы мама не догадалась… Почему я не еду с ними в Кратово – тетради буду проверять? Но я всегда брала тетради с собой и проверяла там, и они, конечно, сразу поймут…»
Это было так глупо, в это просто поверить было невозможно: взрослая женщина размышляет, как бы сказать маме, что хочет остаться наедине с любимым мужчиной! Но все в ее жизни было бестолково, все было запоздало, и Ева только теперь начинала это понимать.
Полинка проговорила что-то во сне – быстро, удивленно – и села в кровати, глядя на Еву широко открытыми глазами. С ней часто это бывало, а лет до пяти она вообще бродила ночью по комнатам.
– Ты не спишь? – на всякий случай спросила Ева, зная, что сестра скорее всего ее не слышит.
Полина посидела еще несколько секунд, глядя перед собой удивленным и невидящим взглядом, потом легла, закрыла глаза, и лицо ее стало безмятежным.
Ева чувствовала, что начинает сердиться на весь мир, на все, что так в нем любила: на родителей, на их устоявшуюся и ясную жизнь, даже на ни в чем не повинную Полинку.
«Зачем все это? – с тоской думала она. – Зачем и спокойствие, и ясность, если все это мешает мне просто побыть с ним, почувствовать его – всего его почувствовать?..»
При этой мысли в глазах у нее потемнело. Она вдруг наяву представила то, что мелькнуло в голове, – всего его, его губы, и руки, и жесткие завитки на затылке… Отчаяние охватило ее, и не было избавления от этого отчаяния!
Но, конечно, это было всего лишь ночное отчаяние – то самое, которое всегда охватывает во время тревожной бессонницы и разрешается простой поговоркой: «Утро вечера мудренее».
Заснув под утро, Ева чуть не проспала, хотя идти ей было ко второму уроку, и едва успела поговорить с Юрой до того, как он прилег после дежурства.
Брат вернулся из Армении вскоре после Евиного крымского похода. Вернулся какой-то подавленный, с лицом, темным то ли от воспоминания о бесконечных человеческих страданиях, то ли просто от усталости. Но отдых у него, конечно, предусмотрен не был. В Институт Склифософского, где он проходил интернатуру, привезли человек двадцать тяжелых, и все травматологи работали в усиленном режиме. Поэтому он и забегал домой только поспать, да и то ненадолго.
Юра пил на кухне чай. Он всегда заваривал его так крепко, что смотреть было страшно, к тому же пил без сахара из огромной синей чашки с нарисованным на дне медвежонком. Эту чашку подарила бабушка Миля, когда Юрке исполнилось пять лет, чтобы внук выпивал побольше молока. Правда, темный как деготь напиток его совершенно не бодрил, когда он приходил после своих бесконечных дежурств. Юра пил его скорее по привычке и сразу засыпал.
– Доброе утро, – сказала Ева, выходя к нему на кухню. – Устал, Юра?
– Угу, – пробормотал он, ставя чашку в раковину. – Что-то вроде.
– Оставь, я помою, – сказала она, заметив, что брат пытается сполоснуть чашку холодной водой. – Почему не разбудил, я бы тебя хоть завтраком покормила. Что это ты входишь так бесшумно?
– Разве? – удивился он. – А я не заметил, вошел себе, и все. Я думал, нет никого. Да мне не хочется завтракать, я вчера вечером пообедал.
Отец уже ушел на работу, Полинка убежала в школу, и даже мама с утра пораньше отправилась к зубному.
– Ложишься уже? – спросила Ева. – Юр, подожди, ты знаешь, я хотела тебя спросить… Понимаешь…
– Ну, золотая рыбка, чего тебе надобно? – Юра едва заметно улыбнулся, взглянув на нее. – Скажи, скажи, что ты мнешься?
Это прозвище у нее такое домашнее было с детства – золотая рыбка. Хотя совершенно оно ей не подходило…
– Юра, ты не мог бы дать мне ключи от гарсоньерки? – наконец выговорила Ева.
Она так побледнела, произнося эти слова, что, наверное, даже Юра заметил, хотя глаза у него щурились от усталости. Ева ожидала расспросов или хотя бы легкого недоумения в голосе брата: зачем это вдруг ей понадобились ключи от бабушкиной квартиры и почему она говорит об этом таким смятенным тоном?
– Возьми, – ответил Юра. – Зачем ты спрашиваешь? Они же в буфете лежат, в шкатулке.
Ненужных вопросов он задавать не стал, голос его тоже ничуть не изменился, и Ева вздохнула с облегчением.
«Конечно, он же устал, – подумала она. – А я сделала из мухи слона».
В самом деле, почему ей представлялось, будто Юру так же трудно будет попросить об этих ключах, как сказать маме, что она хочет остаться дома одна? Все ее тревоги и страхи были так смешны по сравнению с тем, что он видел каждый день у себя на работе…
– Спасибо, – смущенно кивнула Ева. – Ты иди, Юр, ложись, никак я тебя не отпущу.
– Ничего, – сонно улыбнулся он. – А ты не волнуйся по пустякам и не бойся делать то, что хочешь.
И, сквозь сон подмигнув сестре, он вышел из кухни.
И вот она ждала.
Ева сидела в бабушкиной квартире – в гарсоньерке, как ее назвала когда-то Эмилия Яковлевна, – и ждала Дениса. Она не знала, сколько сидит так, положив руки на колени и глядя, как не по-зимнему дождливое утро занимается в окне.
Квартира находилась в их же доме, только в другом подъезде. Но дом у них был большой, а этот подъезд к тому же располагался в укромном месте – во внутреннем углу, на стыке секций – да еще был пронумерован как-то не по порядку. Посторонние вечно разыскивали его по всему двору, когда приходили к кому-нибудь в гости.
Это был писательский кооператив, его начал строить покойный дед, но он умер, еще когда жили в коммуналке на Ордынке, и даже не успел въехать с женой и сыном в свою новую трехкомнатную квартиру. А Эмилия Яковлевна потом стала членом правления, так что ей удалось без особенного труда получить для себя вот эту однокомнатную гарсоньерку, когда семья разрослась и трудно стало умещаться в одной квартире.
Конечно, не то чтобы ей принесли ордер на блюдечке, но, говоря «без особенного труда», бабушка Миля подразумевала, что не пришлось проявлять какую-то нездоровую активность и обращаться к неприятным ей людям. Она просто дважды подавала заявление и получила наконец то, что хотела.
Вообще Эмилия Яковлевна в основном добивалась житейских благ именно таким образом: не совсем без ее участия, но и не в результате «шакалки», которой занималось множество литературно-киношных дам, не обладавших никакими особенными способностями, но зато обладавших желанием получить от жизни все и сверх того. При всей напряженной светской жизни, которую она вела, Эмилия Яковлевна никогда не дежурила под дверьми комиссий, посылавших на очередной международный кинофестиваль, не унижалась перед женами начальников и не спала с самими начальниками. И все-таки посылали именно ее и давали ей то, что она хотела. И приглашали, и премировали…