Георгий смотрел, как свивается багровыми кольцами дым, как вздрагивает папироса в руке Бережного. Что-то мучительно живое чувствовалось и в дыме этом, и в подрагивании узловатых пальцев… Как на картинах Рембрандта, только тревожнее.

– Что смотришь? – заметил его взгляд подполковник. – Конечно, выпиваю. В пределах нормы. Военной, естественно, о рассказах давно уже и речи нет. Чтоб рассказы писать, не на чистых подштанниках жениться надо было. Да и не только для рассказов… Чтобы человеком остаться – тоже. Ты, Беденко говорил, в институт кино поступать хочешь?

– Если получится, – кивнул Георгий.

– А если таланта не хватит? – спросил Бережной.

– А если хватит? – пожал плечами Георгий. – Если заранее опасаться, тогда уж лучше вообще… не рыпаться.

– Это правильно, наверно… – медленно проговорил Бережной. – Чего и жить, если от себя ничего не ждать? Только ты Зинку оставь в покое, а? – как-то почти жалобно попросил он. – Тебе такая не нужна, ясно же. У тебя вон, неизвестно, есть ли еще талант, а жить как все люди ты уже не хочешь. Ну, и нечего ее зря обнадеживать.

– Я не обнадеживал… – пробормотал Георгий. – Свинья я, конечно. – Он поднял голову, прямо посмотрел в грустные, влажно блестящие глаза подполковника.

– Да ладно, – улыбнулся тот. – Жениться ведь не обещал?

– Не обещал, – кивнул Георгий. – Но все равно же…

– А насчет «все равно же» – может, это для нее и лучше еще, – сказал Бережной. – Хоть узнала, как оно по-человечески бывает. За кого ее тут выдавать-то? – уныло добавил он. – Невесты в избытке, а лейтенанты все с женами приезжают после училища. Примета такая есть: на место службы женатому ехать. Чтоб не спиться. Ну, насчет ее замужества пусть мать думает. – Он затушил окурок в Георгиевой чайной чашке, тяжело поднялся со стула. – В библиотеку больше не ходи, – сказал подполковник уже совсем другим, суровым тоном. – Увижу – на губу отправлю, так и знай. Потерпишь без книжек до дембеля.

Бережной вышел; хлопнула дверь.

Как ни странно, Георгий не почувствовал облегчения после этого, такого в общем-то удачного, выяснения отношений. Глаза Бережного, в которых если что и было собачье, то только неназываемая тоска, о причине которой не имели понятия его дочь и жена… Его лицо, похожее на чистую, навсегда оплывшую свечу…

Георгий вдруг вспомнил песню Высоцкого, которую всегда любил неизвестно за что: «И черной точкой на белый лист легла та ночка на мою жизнь».

Глава 10

Второй семестр начался с заявления Регины о том, что господин Турчин зачета у нее больше не получит. Этого следовало ожидать, хоть тонну справок принеси. Георгий не очень удивился и оправдываться не стал.

Ему было неинтересно думать о Регине и ее английском, и он о них не думал. А думал о том, что было ему интересно: о свете. Не зря еще до ВГИКа свет казался ему самой большой кинематографической загадкой. И чем больше Георгий читал про него, тем больше убеждался в этом.

Он даже фильмы смотрел теперь иначе: замечая только то, как поставлен в кадре свет. Ему нравилось наблюдать, как от ослепительного «форте» световая палитра приглушается почти до темноты, и все это – через текучесть, изменчивость пульсирующих бликов. Это захватывало его, как самая невероятная история, заставляло сердце то стремительно биться, то замирать в темноте просмотрового зала.

«Ивана Грозного» он посмотрел раз пять подряд, и все ради световых фресок, какими казались ему кадры, снятые Москвиным. Георгий словно видел движения какой-то огромной световой кисти, которой оператор наносил отдельные мазки на единый фон, создавая образы дня, ночи, сумерек, облаков так же, как образы людей.

– Ты, Рыжий, от света своего фонареешь, как другие от девок, – посмеивался Федька, на которого Георгий вечерами вываливал свои дневные наблюдения.

Впрочем, Федька слушал вполуха: он возвращался усталый, и вид у него был озабоченный – в глазах так и крутились какие-то беспокойные мысли. Вряд ли это было связано с такой механической работой, как расклеивание объявлений, которым продолжал заниматься и Георгий.

Но все-таки после отъезда Марфы Федька остался единственным человеком, которому можно было рассказывать об отвлеченных вещах, не опасаясь увидеть скуку в его глазах. Нет, конечно, обо всем, что было связано с кино, говорилось в любой вгиковской компании, во время любой пьянки, и говорилось горячо, много. Но при этом Георгий не раз замечал, что во время таких разговоров каждому интересен только он сам, каждый слушает себя, а остальных воспринимает только как своих слушателей.

Наверное, Марфа сказала бы, что это естественно в творческой среде, что так оно и должно быть и что удивляться этому может только Герочка с его провинциальной наивностью. Но Марфы не было, и Георгий часто чувствовал, как ее не хватает. А Мария Самойловна при встречах в институте смотрела сквозь него, как будто он был стеклянным, и он даже не решался спросить, как там дела у Марфы в Лондоне.

Он каждый день ходил в павильон учебной студии. Программой это еще не было предусмотрено, но ему нравилось смотреть, как снимают курсовые и особенно дипломные работы. И можно было пробовать что-то делать самому, хотя и очень редко, и совсем понемногу, потому что пленки не хватало даже тем, кому она была положена, а время пользования камерами было расписано поминутно.

Но он был без претензий, поэтому работа ему находилась – тот же свет помочь поставить, например. Правда, возможности стареньких осветительных приборов разочаровывали, но других все равно не было, так что Георгий и этим был рад.

Он как всегда быстро перезнакомился со всеми, кто работал на студии, и так же быстро понял, что интереснее всего ему общаться с Валерой Речниковым с четвертого курса. Валера учился на режиссерском и уже готовил свою дипломную короткометражку. Еще не поняв, интересно ли то, что делает Валера, Георгий почувствовал в нем спокойную основательность, которой самому ему так не хватало. Валера словно приглядывался к каждому, кто оказывался рядом, словно прикидывал: годится ли на что-нибудь человек, которого неизвестно зачем подогнала к нему жизнь? Но это его приглядывание почему-то не обижало, а, наоборот, располагало к нему людей. В Валерином дипломном фильме рвались сниматься даже самые эффектные и капризные девчонки с актерского, которые участвовали в каких-то бесконечных пробах и были уверены в своей совсем близкой, совсем скорой заоблачной славе.

Георгию жаль было, что как первокурсник он не может работать на Валерином дипломе оператором. Ему казалось, что они сработались бы легко и ко взаимной пользе, что с Валериной помощью он быстро научился бы чему-то практическому. Уж, во всяком случае, быстрее, чем с помощью своего мастера…

От Муштакова, собственно, помощи никакой и не было. Он собрал своих студентов в самом начале семестра, в феврале, и сообщил, что уезжает в Америку.

– Месяца на три, – пообещал Роман Иннокентьевич, – на вас это не скажется. Учитесь пока поактивнее, читайте побольше, чтобы встретить меня во всеоружии и быть готовыми к делу, – добавил он.