Тамара Андреевна наконец захлебнулась отчаянным потоком жалоб и, махнув рукой, быстро налила себе минеральной воды из стоящей на столе бутылки. Воспользовавшись этой паузой, Георгий спросил:
– Тамара Андреевна, документы на обмен у вас?
– Конечно, – кивнула она. – Не у нее же! Я – я, а не она – вынуждена была затеять этот обмен. Потерять такую квартиру! Все знакомые мне сочувствуют, но что мне остается? Жить в этом аду?
Все, что она говорила, было абсолютно справедливо, и она, конечно, вполне заслуживала сочувствия, и в другое время Георгий, может быть, посочувствовал бы ей, но сейчас ему было не до этого. Совсем не хотелось брать в голову и в душу еще и чужой раздрай; вполне хватало собственного.
«Мне б кто посочувствовал», – мрачно подумал он, а вслух сказал:
– Тамара Андреевна, подготовьте, пожалуйста, документы. Сейчас мы с вашей дочерью поедем и все оформим.
– Да? – недоверчиво усмехнулась она и прислушалась. – Что ж, поторопитесь. Слышите, дверь хлопнула? От нее кто-то ушел. А может, она и сама уже ушла?
– Я посмотрю, – сказал Георгий, вставая.
Разглядывать жилплощадь ему было неинтересно. Он только отметил мельком, что квартира огромная и мрачная, как склеп. Тамара Андреевна не стала его провожать, и он с трудом нашел комнату ее дочери.
«Черт, а зовут-то ее как? – подумал Георгий, уже открывая дверь. – Не спросил ведь. А хотя ладно, сама скажет, не глухонемая же она».
Хозяйка комнаты лежала на стоящем в углу диване, на который прямо со стены опускался пестрый ковер. Георгий вдруг вспомнил, что точно такой восточный ковер изображен на портрете Мейерхольда и называется он «сюзаннэ». А зачем вспомнил, он и сам не знал; кажется, Марфа когда-то об этом говорила.
Девушка лежала на спине, одетая, положив руки под голову, но лица ее не было видно, потому что на него падали спутанные черные волосы.
– Что, уже? – спросила она, как только скрипнула дверь. – Так быстро? А где взял? Или у тебя еще оставалось?
Она произнесла все это торопливо, хрипло, не глядя на него, и Георгий замер на пороге, чувствуя, как сердце его забилось быстрее от этого хриплого голоса… Девушка по-прежнему не смотрела на него, но ему это было и не надо: он узнал бы ее с закрытыми глазами. Как когда-то.
– Нина… – сказал он – наверное, таким же хриплым, как у нее, голосом. – Нина… Гюльчатай, открой личико!
Она замерла – непонятно, как он это понял, она ведь и до того лежала неподвижно, но Георгий почувствовал, что она вот именно замерла, – и вдруг села, мгновенно и резко, и повернулась к нему, отбросив волосы с лица.
– Нина! – повторил он, быстро шагнув к ней, и тут же остановился, словно перед невидимой преградой.
– Ты-ы…
Она выдохнула – нет, наоборот, вдохнула это слово, и Георгий почувствовал, что она словно потянула его в себя этим долгим захлебывающимся вздохом. И какие преграды могли его остановить?
Нина обняла его сразу же, как только он оказался рядом с диваном, – обхватила руками его бедра, вжалась лицом в живот, и у него в глазах потемнело от ее горячего дыхания. Он уже не понимал, долго ли она дышала вот так, прижимаясь лицом к его животу, и когда начала торопливо расстегивать «молнию» на его джинсах, уже целуя его – целуя голое его тело, мгновенно ставшее таким же горячим, как ее дыхание. Она и тогда, в первую их встречу, была для него как море, и сейчас его сразу охватило то же чувство, которое всегда охватывало его в воде. Но сейчас это было море бурное, неистовое какое-то, опасное и все-таки манящее, все-таки неодолимое.
Последним сознательным движением Георгий попытался отодвинуть Нинину голову, высвободиться из ее губ, чтобы сесть рядом с нею на диван или на пол и обнять ее, – но она сжала свои руки так, словно он собирался убежать, и губы сжала так сильно, что он вздрогнул от боли.
Так он и стоял рядом с нею на подгибающихся ногах, сжимая ее плечи и сам сжатый кольцом ее рук, обвитых вокруг его бедер, и то вскрикивал, то стонал, забыв обо всем, чувствуя только ее горячие губы – там, внизу, – только крупную дрожь, сотрясавшую все ее тело.
Нина не отпустила его и тогда, когда все уже кончилось в нем, когда стихли последние его судороги, такие долгие и сильные, словно что-то мучительное, болезненное выходило из него. Она и губ не разжала, хотя Георгию показалось, что она сейчас захлебнется.
Но он уже пришел понемногу в себя и уже почувствовал неловкость от всего, что случилось так неожиданно, так исступленно.
– Нина, пусти, – шепнул он, осторожно высвобождаясь, и сразу почувствовал, как все ее тело обмякло, как будто она была надувной игрушкой, из которой разом вышел воздух.
Георгий застегнул джинсы и сел на край дивана. Нина взобралась на диван с ногами и вжалась в угол. Он всматривался в ее лицо, узнавая и не узнавая.
Что-то страшное произошло с нею за эти полгода – так ему показалось. Лицо ее, и в ту, единственную, их встречу бледное, стало каким-то мертвенным. Темно-серые, подтянутые к вискам – в мать, как он теперь понимал, – глаза обведены были синими кругами, но не теми, которые появляются, если не поспишь ночь или две, а какими-то зловещими, словно въевшимися в кожу. Губы, так страстно изогнутые, потрескались, и от этого их изгиб казался не пленительным, а каким-то трагическим. Длинная челка закрывала лоб до тонких, вразлет, бровей, но в просветы между слипшимися прядями немытых волос видно было, что лоб перерезан морщиной, как у старухи.
Нина ожидающе смотрела на него, и глаза ее лихорадочно блестели.
Георгий хотел спросить: «Что с тобой?» – и это был бы совершенно естественный вопрос, но в последнюю секунду, перед тем как он готов был сорваться с языка, ничего спрашивать не стал. Вместо расспросов он взял Нину за руку и потянул к себе. Георгий и сам не знал, зачем он это делает; это было какое-то совсем безотчетное и довольно бессмысленное движение. После так неожиданно налетевшей страсти, которая, если разобраться, была вполне объяснимой, потому что у него давно не было женщины и потому что Нина просто не дала ему опомниться, – после этого бешеного порыва он вполне пришел в себя и теперь не чувствовал ничего, кроме жалостливого недоумения.
А она сразу поддалась на это его движение, сразу потянулась к нему. Он даже испугался, что она опять обхватит его руками, опять прильнет губами, – и непроизвольно обернулся на дверь. Но ей, похоже, наплевать было на то, что кто-то может войти. Она быстро подползла поближе, как-то особенно изогнулась и прижалась лбом к его шее, губами коснулась его груди под расстегнувшейся рубашкой.
Чтобы успокоить ее, остановить этот новый ее порыв, Георгий лег на диван и, не отпуская Нининой руки, заставил лечь и ее, прижал ее голову к своему плечу. Она тут же снова задрожала, не страстно, как вначале, а лихорадочно, так же, как только что смотрела на него.
– Успокойся, – попросил он. – Полежи, успокойся. Поцелуй меня. Только спокойно поцелуй, – добавил он, потому что, услышав его слова, Нина всхлипнула и дернулась, как будто он приказал ей сделать для него что-то, требующее невероятного порыва. – Ты кого-то за травкой послала? Или за дозой?