Притворяться Женя вообще не любила, а перед отцом особенно. Да это едва ли было бы возможно. Слишком хорошо он ее понимал – лучше, чем кто бы то ни было. И удивляться этому не приходилось.
Именно поэтому ей совсем не хотелось видеть отца в свой первый в новом году рабочий день. Но и не зайти к нему, конечно, было невозможно.
– Наконец-то! – Виталий Андреевич куда-то спешил, Женя встретила его на пороге кабинета. – Головин сказал или сама вспомнила?
– Сама вспомнила, но и он сказал, – извиняющимся тоном ответила Женя. – Да ладно, папа, ну, днем бы позже…
– Днем позже и получается. Я тебе вчера звонил. Ира сказала, ты уже сутки, как исчезла. Ничего не случилось?
– Случилось, – помолчав, ответила Женя.
– Ничего страшного, надеюсь? – знакомым мимолетным тоном поинтересовался Стивенс, внимательнее присмотревшись к ее лицу.
– Я не знаю, как это назвать, – неожиданно для себя выговорила Женя. – Я не знаю, папа, как мне теперь жить…
Секунду назад она ничего такого не собиралась ему говорить; вырвалось само собою. Наверное, слишком мучительно было то, что с нею сейчас происходило, вот и не удержалась.
– Так серьезно? – прищурившись, произнес отец. – Что ж, давай тогда не на пороге.
– Нет-нет, – заметив его движение обратно в кабинет, поспешила возразить Женя. – Не надо сейчас… Я сама должна понять.
Последнюю фразу она произнесла уже более твердо. Конечно, отец сразу это расслышал.
– Хорошо, – кивнул он. – Как скажешь. Несговоров еще не вернулся? – поинтересовался он все тем же мимолетным тоном.
– Нет.
Проводив взглядом черную отцовскую «Ауди», Женя медленно пошла по Таганке. Она миновала здание любимовского театра, потом вход в метро, но все шла и шла, не понимая, куда направляется.
Юра ушел на дежурство рано утром, вернуться должен был только завтра. Ключи от его квартиры лежали у Жени в сумочке, и она спокойно могла бы ехать к нему домой. Но не в ключах было дело…
За сутки с небольшим, прошедшие от второго до четвертого января, ее жизнь переменилась так сильно, что Женя не понимала теперь: где она, что с нею происходит, она ли это вообще идет по какой-то улице, едва не спотыкаясь о неровности асфальта?
Никогда в жизни мысль о самоубийстве не приходила ей в голову. Да просто не могла прийти такая мысль в такую ясную голову, как у нее! А теперь, идя по шумной Таганке, Женя чувствовала, что даже смерть была бы для нее меньшим наказанием, чем она заслуживала. Не думать об этом можно было только в том волшебном круге, который смыкали за ее спиной Юрины руки. Но круг разомкнулся сегодня утром, и жизнь стала для нее невыносимой.
Ее совершенно не беспокоило то, о чем так мимолетно и, может быть, невольно напомнил отец: что скажет, вернувшись, Несговоров. Не это заставляло Женю вздрагивать при одной мысли об Олеге, при одном звуке его имени.
То, что сделала она сама, своими руками – а точнее, своей головой, своим телом, мучило ее так сильно, что до дрожи отвратительна становилась собственная жизнь.
Она с трудом вспоминала, что именно говорила, какие доводы приводила себе самой несколько месяцев назад, решив избавиться от того, что называла двойной жизнью. До-во-ды-и-вы-во-ды, призрачные, зазеркальные причины…
Когда кончился первый, все затмивший порыв к Юре, как вихрь налетевший у гостиничной решетки, длившийся и в комнатке спасательской базы, и в машине, когда они вошли в его квартиру и остались наконец вдвоем, – Женя чуть сознание не потеряла. Она вдруг поняла со всей неотменимой силой реальности, что за женщина стоит рядом с Юрой на пороге его дома… Именно так, словно о постороннем омерзительном существе, подумала она о себе в эту минуту.
Боясь поднять глаза, Женя догадывалась, что Юра не понимает ее состояния, что он растерян и встревожен, но ничего не могла с собою поделать. Отвращение к себе сковывало ее, корчило изнутри, не давало ни вздохнуть, ни пошевелиться.
И вдруг, все же заставив себя взглянуть на Юру, она поняла, что сейчас происходит с ним… Конечно, он сразу почувствовал ее странное состояние, конечно, не понял причины – и, конечно, обвинил во всем себя. Его так неожиданно и громко вырвавшиеся слова: «Ты только не уходи!» – не оставляли в этом сомнений.
Только совсем не знающий Юру человек не догадался бы: ведь у него и не может быть по-другому! И только человек, совершенно лишенный души, стал бы длить для него это мученье.
Когда Юра прикоснулся ладонями к Жениным щекам, приподнял ее лицо, заглянул в глаза, – она поняла, что ее вина перед ним, казавшаяся ей беспредельной, может стать еще больше. Если она сейчас не найдет в себе сил…
– Все равно я не могу уже сделать так, чтобы этого не было, совсем не было… – едва слышно выговорила она. – Юра!..
Его имя, вырвавшееся в минуту полного отчаяния, показалось Жене единственной спасительной соломинкой.
Нет, не единственной! Еще – Юрины глаза, в темноте которых все виднее была любимая синева, его руки, в которых сила уступала нежности…
Она не помнила, что он говорил и делал, не помнила, что говорила и делала сама. Кажется, Юра просил за что-то прощенья, и она тоже пыталась оправдаться перед ним, пыталась чем-то ему помочь… Но все это проходило по краю Жениного сознания, и душа ее по-прежнему была мертва.
Лежа рядом с ним, она забыла обо всем, о чем хотя бы бессознательно помнит женщина, оставаясь наедине с мужчиной. О взаимном влечении, о том, что он может доставить ей удовольствие, о возможности доставить удовольствие ему… Она вообще не чувствовала в эти минуты себя – свое тело так же мало, как душу, – и хотела только одного: прижаться к нему так сильно, чтобы исчезнуть совсем, в нем раствориться совсем. Только в этом еще оставалась для нее возможность жизни.
Она ожидала от него чего угодно: желания, нетерпения, даже грубости в этом желании и нетерпении, – только не того, что увидела в Юриных глазах, когда он почти насильно оторвал ее лицо от своего плеча.
Сквозь растерянность, сквозь тревогу в них проступала любовь.
Ее невозможно было перепутать ни с чем, она была та же, что во время первой встречи, когда Женя сразу разглядела ее в полумраке рыбацкой избушки. Тогда любовь проступала в Юриных глазах сквозь страсть, сквозь желание, теперь – сквозь мучительное непонимание. Но любовь не изменилась, как не меняется солнце, вставая то в плотных облаках, то в легкой небесной дымке, – каждый день новое в своей неповторимой неизменности.
И едва Женя поняла это – нет, не поняла даже, а всей собою ощутила, – как мертвое отчаяние, которым она была охвачена и скована, взволновалось, всколыхнулось – и вдруг заполнило ее всю, переполнило, как талая вода, и пролилось слезами!..
Она так давно не плакала – полгода, с того самого дня, когда смотрела Юре вслед на летном поле, – что не сразу поняла даже, что с нею происходит. Она видела его лицо совсем рядом, но почему-то различала неясно, словно сквозь пелену. Женя пыталась лучше его разглядеть, всматривалась пристальнее – и не могла. До тех пор, пока не услышала его голос: