– Потому что тяга плохая. – Он наконец посмотрел на нее и улыбнулся. – Но больше не буду.
– Что не будешь?
– Сердиться не буду. Тяга – ерунда. Ну как, нравятся деревяшки?
– Ужасно! – воскликнула Нелька. – Ужасно нравятся! Они совсем живые.
– Да, – кивнул Даня. – Володя в них весь. Это друг мой, тот, который умер. Он из Москвы на Камчатку уехал. Не за туманом и запахом тайги – без всяких этих пошлостей. Он скульптор был очень хороший, а гнобили его страшно, ничего делать не давали. Про выставку, понятно, и речи быть не могло, про заказы тоже. Ну, а там он в экспедицию к нам устроился рабочим и делал что хотел. Вот, скульптуры эти… Он когда понял, что такое каменная береза, то как дитя малое радовался, честное слово. Она ведь особенная. И что Володя с ней вытворял – это не кружковые поделки из живописных природных коряжек.
– Я вижу, – кивнула Нелли. – Он правда здесь весь, твой друг. Он веселый был, наверное. Я это очень сильно чувствую, честное слово. Хотя его и не знала.
Печная дверца по-прежнему была открыта, но Даня уже не сидел перед ней на корточках, а стоял во весь рост. И отблески пламени теперь освещали его лицо снизу, и от этого выражение его лица менялось так неуловимо и завораживающе, что Нелька не могла отвести от него глаз. Оно становилось то суровым, то таинственным, то веселым, то грустным – и все это был он, Даня, и она не понимала, как это он только что казался ей таким понятным… Но, не понимая, она по-прежнему чувствовала ту же легкость, которая охватила ее с первых, теперь уже и забытых даже слов, которые они сказали друг другу.
– Сейчас чаю вскипятим, – сказал Даня. – И картошку испечем.
– А где же мы ее возьмем? – удивилась Нелька.
Печка еще не нагрела комнату, и было так холодно, что даже деревянные скульптуры, казалось, должны были мерзнуть. И какая же в таком холоде может быть картошка?
– В подполе возьмем, – сказал Даня. – Я осенью, когда скульптуры эти сюда перевозил, купил у соседки мешок. Кажется, что-то еще осталось.
Он принес из сеней старую корзину, слазил в подпол – Нелька при этом с любопытством заглядывала вниз, потому что ей было интересно все, что он делал, – и поднял оттуда корзину с картошкой. Картошка была такая, как будто ее только что выкопали, и выглядела до того аппетитно, что Нелька сразу почувствовала, как сильно проголодалась.
Каким-то удивительным образом Даня тоже почувствовал ее голод.
– Кстати, есть ведь бульон, – сказал он, расстегивая свой рюкзак. – Мама всучила все-таки. Он в термосе, горячий. Ты выпей, пока я картошку буду печь. Заодно согреешься.
– Нет, – все же отказалась Нелька.
Даня засмеялся.
– Аппетит на картошку бережешь? – догадался он.
– Ну как ты всегда все знаешь? – воскликнула она. – Прямо страшно с тобой!
– Чего уж такого страшного? – Он пожал плечами. – Говорю же, у тебя все на лице написано. Ладно, давай тогда вместе картошку печь. Это тебе интересно будет.
Стоило ему сказать, что это будет интересно, как интерес Нельку сразу обуял невероятный! Умел же он так сказать… Или так сделать? Потому что, сказав, Даня тут же открыл под большой печной дверцей еще одну, маленькую, и принялся класть картошку куда-то внутрь печи.
Нелька присела рядом с ним и тоже заглянула в маленькую печную дверцу. Наверное, Буратино, заглянувший за холст, на котором был нарисован очаг и котелок, и тот такого любопытства не испытывал!
– Это духовка такая, – объяснил Даня. – В ней картошка быстро испечется. Главное, чтобы она у нас не сгорела.
Никогда еще такие простые действия, как добывание тепла или приготовление пищи, не казались Нельке такими прекрасными. Почему это вдруг стало так именно сейчас, она не понимала.
Чтобы не дать картошке сгореть, Даня то и дело открывал дверцу печной духовки, и интерес, с которым Нелька каждый раз заглядывала туда, невозможно было объяснить одним только аппетитом. Хотя и аппетит, надо признать, нарастал так быстро, что при виде пекущейся картошки у нее уже слюнки текли.
Даня принес откуда-то мятую алюминиевую миску и, все таким же удивительным образом прикасаясь пальцами к горячему, выкатил картошку из печи.
Соль нашлась на полке. Она была завернута в кулек из газеты и превратилась в камень. Посолить этим камнем картошку было невозможно, но она сразу сообразила, как с ним обойтись. Даня протягивал Нельке картофелины, поочередно разламывая на две половинки каждую, и она то выгрызала картофельную мякоть из кожуры, то лизала соляной камень, жмурясь от счастья.
– Так, как ты, олени соль лижут, – сказал Даня.
Тут Нелька наконец спохватилась.
– Да ты же сам не ешь! – воскликнула она. – Только мне картошку даешь.
– Почему не ем? Ем.
Он отправил в рот половинку картошки вместе с кожурой. Это получилось у него так аппетитно, что Нелька сразу съела вторую половинку, и тоже целиком. И как это она раньше не догадалась, что кожура тоже съедобная?
– Как ты все так умеешь?… – глядя на Даню, задумчиво проговорила она.
– Что – все? Картошку есть?
– И есть. И печь. И печку растапливать.
– Что ж тут уметь? – Он пожал плечами. – Кто бы я был, если б за двадцать восемь лет печку растапливать не научился?
– Не только печку… – все тем же задумчивым тоном сказала Нелька. – Вообще – всё.
– Все растапливать?
– Делать все. Когда ты что-нибудь делаешь, то на тебя можно смотреть как на огонь.
Даня улыбнулся.
– Это известный эффект, – сказал он. – Можно бесконечно смотреть на огонь, на текущую воду и на то, как работает другой человек. Так что ничего особенного я собой не представляю.
– Представляешь, – покачала головой Нелька. – Мне с тобой ужасно легко.
Он ничего не ответил и посмотрел на Нельку тем самым взглядом, который был ей непонятен. Это было единственное, чего она в нем не понимала, и потому этот его взгляд вызывал у нее смутное беспокойство. Но уже в следующее мгновенье Даня сказал:
– А бульон – забыла? Пей. А потом чай.
И от этих простых его слов Нелькино беспокойство сразу улетучилось.
Пока она пила бульон из алюминиевой кружки, тоже мятой, пока закипал чайник – его Даня поставил на печную плиту, – улетучился и холод. А ей-то казалось, что комната никогда не согреется! Нет, согрелась, и быстро, и Нельке даже жарко стало.
Она расстегнула молнию на вороте лыжной фуфайки.
– Ну вот видишь, – сказал Даня. – Уже тепло. А ты боялась.
– Я не боялась, – покачала головой Нелька. – Я вообще-то ничего не боюсь. – И, подумав, уточнила: – Только тосковать боюсь.
Даня засмеялся.