Она отступила от двери, и Игнат тоже сделал шаг внутрь квартиры. Как будто эта девушка держала в руке невидимую веревочку, которая и потянула его за нею.
– Здравствуйте, – спохватился он, уже оказавшись в просторной прихожей. – Я Иорданских ищу. Евдокию Кирилловну с Ксенией Леонидовной.
– Нас с бабушкой? – удивленно спросила она. – А кто вы? – И вдруг воскликнула: – Ой! Да ведь вы Матрешин сын, правда? Игнат?
При этих словах она всплеснула руками, и Игнату показалось, тихая волна пошла от ее рук и ласково коснулась его щек.
– Правда, – кивнул он. – Игнат я. Ломоносов.
– Почему же вы не написали, что приедете? – спросила она.
В этих словах ему послышался укор.
– Да я ненадолго к вам, – поспешно сказал Игнат. – Переночую сегодня, ежели пустите, а завтра на работу пойду наниматься. У меня и адрес есть, где наши работают, поморы. Там в бараке койку дают. Вы не беспокойтесь, Ксения Леонидовна.
– Я совсем не о том беспокоюсь, – улыбнулась Ксения. – А что вас никто не встретил, вот о чем. Вы ведь, наверное, не сразу нас нашли. И одиноко себя почувствовали в Москве.
Она сказала это так просто, и в глазах у нее при этом так ясно проступило сочувствие к его растерянности и одиночеству, что Игнат не сразу нашелся с ответом.
– Нет, ничего… – пробормотал он наконец.
Он просто не узнавал себя! Он был мало сказать не робкого десятка – он вообще не знал, что такое робость. С детства, с первого выхода в море жизнь явилась ему в самых трудных своих проявлениях и приучила себя не бояться. А тут он стоит, как растерянный мальчик, перед этой прозрачной девушкой… И почему?
И вдруг он понял, от чего эта растерянность! Никто и никогда не беспокоился о том, что происходит у него в душе. Нет, мать любила его, как любила всех своих детей. Но слишком занята она была каждодневными, насущными тяготами и заботами, и на то, чтобы разбираться в их душах, мало оставалось сил, и все они уходили на жалость к больной Катерине. А Игнат… Слава богу, сын здоров, ладный парень, жалеть его не за что. Да и суров не по годам – видно, оттого, что сызмальства работает наравне со взрослыми. Как такого пожалеешь?
Игнат полагал, что это правильно. То есть, вернее, он просто не думал об этом. И уж точно не связывал с собою таких тонких душевных движений, как смутная тоска от одиночества; он даже не знал слов, которыми подобные движения обозначались.
Слова Ксении ошеломили его. Не оттого, что он почувствовал жалость к себе. Какое! К ней он почувствовал жалость, вот в чем было дело. К ней ко всей – к этому нежному всплеску рук, к голосу как озерное эхо, к светлым прядям волос, которые лежали на тонких ее плечах, словно лунная сеть, и падали на лоб, делая особенно трепетным и переливчатым тихий свет ее глаз…
Ее жалость к нему, совершенно незнакомому человеку, вид которого меньше всего должен был вызывать сочувствие, – эта жалость оказалась так сильна, так осязаема, что ударила его по сердцу, и сердце его зашлось от ответного чувства.
– Вы посидите немного в кухне, Игнат? – спросила Ксения. – Мы с бабушкой сейчас же устроим вам постель. Хотя что же сидеть! – сразу спохватилась она. – Вам же помыться надо с дороги. В ванной, правда, только холодная вода, но у меня с вечера от стирки теплая осталась.
– Вы не беспокойтесь, Ксения Леонидовна. – Игнат наконец опомнился и перестал лепетать невнятно, как красна девица. – Я и холодной. Я привык.
Возможность помыться с дороги так его обрадовала, что о такой мелочи, как холод, он и не думал. Чистота, опрятность тела с детства была для него чем-то само собой разумеющимся, как и для любого поморского крестьянина, за исключением разве что Алешки-дурачка, ну так ведь то юродивый. И в избе, как ни тяжело приходилось матери, всегда было чисто, словно к Пасхе: полы выскоблены, вымыты и покрыты домоткаными дорожками, на посуде ни капли копоти или жира. И любая грязная работа, без которой не обойтись хоть на промысле, хоть в хозяйстве, непременно завершалась баней; к этому Игнат привык. Потому так трудно далась ему неделя в грязном вагоне, где озлобленные друг на друга люди скучились так, что с трудом можно было присесть, не говоря прилечь или тем более умыться.
– Ванная вон там, – сказала Ксения. – Я вас провожу. Обычно очередь, но ночью, конечно, никого.
По длинному коридору, в который выходило множество дверей, Ксения провела Игната в большую холодную комнату со стоящей посередине ванной. Она отвернула кран, и в ванну хлынула вода. Игнат впервые видел воду, текущую из крана, и на секунду испугался, что ненароком сломает это устройство. Но сразу же успокоился, подумав: «Ничего, разберусь как-нибудь».
И заодно подумал, что Ксения специально отвернула при нем кран, чтобы показать, как с ним обходиться, и что сделала она это просто и естественно, чтобы не обидеть его поученьями.
– Я не буду наливать много холодной, – сказала Ксения, закрывая кран. – Лучше вы нальете побольше теплой. Вот это наш бак. – Она указала на большой бак, стоящий в ряду других таких же посудин. – Только подождите минутку, Игнат, я сейчас полотенце принесу.
Когда Игнат помылся и пришел в кухню – огромную, со множеством столов, – ему казалось, каждая клеточка его тела поскрипывает от чистоты и каждая сделалась такой легкой, что весь он вот-вот взлетит. От дорожной усталости не осталось и следа, его наполняло такое счастье, что он с трудом сдерживал улыбку, которая так и рвалась изнутри к губам.
Только, наверное, ему не очень удавалось ее сдерживать. Ксения, стоящая у одного из столов и что-то помешивающая в кастрюльке, улыбнулась сразу же, как только его увидела. И сразу же отвела глаза в непонятном смущении. Хотя отчего ж в непонятном? Отлично он понимал ее смущение – сам чувствовал то же самое.
– Сейчас поужинаем, – сказала она. – Все уже готово.
Рядом с кастрюлькой на столе стояло что-то вроде маленькой плитки, в которой гудел огонь. Ксения сняла с этой плитки небольшую сковороду с жареным луком.
– Вы не хлопотали бы, Ксения Леонидовна, – сказал Игнат. – Какой ужин ночью?
– Еще не так уж и поздно, – возразила она. – Просто мы с бабушкой рано ложимся. А вы с дороги, вам непременно надо поесть. – И, улыбнувшись своей невозможной улыбкой, добавила: – А то сон будет тревожный.
Она положила Игнату полную тарелку гречневой каши, сдобрила ее жареным луком, потом поставила тарелку и для себя, положив в нее такую порцию, которой хватило бы разве что птичке. Да она и похожа была на птицу… Из какой-то далекой неведомой страны.
– Ах ты!.. – спохватился Игнат. – У меня же рыба есть!
Его так заворожил ее вид, что он совсем забыл про гостинец, который вез из Колежмы. Рыба – навага, сельдь, треска – была хорошо просолена, поэтому выдержала долгую дорогу в душном вагоне.
Когда Игнат вынул рыбу из заплечного мешка и выложил на стол, Ксения посмотрела на нее так, словно перед нею оказались золотые россыпи.