Но квартира была событием будущего, а сегодня Вера собиралась купить сыну обогреватель. Тим жил на Чистых Прудах, в башенке старого дома на углу Армянского и Кривоколенного переулков. С улицы башенка выглядела даже романтично – когда Вера подходила к этому дому, ей каждый раз, будто девчонке, казалось, что там живет волшебник. Но внутри романтическая башенка была совсем не приспособлена для житья. Мало того что комната в ней была тесная, а кухня и вовсе напоминала шкаф, так к тому же летом все это раскалялось, как медный таз на солнце, а зимой продувалось насквозь. Квартира и не относилась к жилому фонду. Здесь была мастерская – кажется, не вполне легальная – какого-то Тимкиного знакомого художника. Тот уехал на неизвестный срок в Германию и пустил в эту свою нелегальную мастерскую приятеля. Тоже на неизвестный срок.

В общем, обогреватель купить следовало, понравится это Тимке или нет. Москва превратилась этой зимой в настоящий полюс холода. Холодно было даже у Веры в офисе. Только ее добротно построенный пленными немцами дом на Беговой оставался неуязвим для морозов.

Заодно с обогревателем Вера купила и теплый плед – а то ребенок укрывается каким-то странным покрывалом с дыркой посередине, и микроволновку – а то питается одними бутербродами. Ее удивляло, что при совершенной своей приспособленности к любой физической работе и к любым тяготам жизни Тимофей относится к бытовым ее подробностям так, как могло бы относиться разве что существо не от мира сего.

И микроволновка, и обогреватель оказались такими громоздкими, что Вера едва дотащила их до Тимкиной квартиры; лифт в башенку не доезжал. К тому же еще плед и продукты, которые она купила с запасом на неделю… Вера буквально ногами втолкнула все это в прихожую.

Ключ от своего жилья Тимка дал ей сразу, как только перебрался сюда. Может, все-таки хотел чувствовать себя маленьким мальчиком, к которому в любой момент может прийти мама… Как бы там ни было, Вера не злоупотребляла его доверием и обычно предупреждала о своем визите. А что не предупредила сегодня, так это специально: она как раз и хотела, чтобы его не было дома и можно было бы спокойно внедрить в его квартиру дорогостоящие приборы.

Втиснувшись в крошечную, как спичечный коробок, прихожую, Вера сразу услышала, что в квартире кто-то есть.

«А что это он не на работе? – удивилась она. – Неужели с конюшни уволился?»

Но, войдя в комнату, она увидела не Тима.

Посередине комнаты стояла девушка. На вид ей было лет двадцать пять. Но при взгляде на нее меньше всего приходили в голову мысли о ее возрасте, да и внешности вообще, хотя сразу было понятно, что черты лица у нее гармоничные и фигура стройная. Но главным в ней было совсем не это…

Ее глаза сияли так, словно Бог создал их, чтобы освещать какой-то путь. Какой путь, для кого – неведомо, но прямой, ясный, нездешний свет лился из них сплошным потоком.

Вера просто остолбенела, когда ее увидела. И, конечно, не потому, что ее так уж ошеломило присутствие девушки в квартире сына. Сама эта девушка ее ошеломила – великое ее сияние!

Впрочем, вид у нее был ничуть не великий, зато очень решительный. Она держала наперевес деревянную палку с лошадиной головой из папье-маше – Тим сохранил эту игрушку, оставшуюся в башенке от каких-то давних хозяев, – и, судя по всему, собиралась обороняться от грабителей.

Ее опасения следовало поскорее развеять.

– Вы подумали, это бандиты? – Вера улыбнулась. – Не бойтесь, откуда же им здесь взяться?

– Я не боюсь, – покачала головой девушка.

Тут она посмотрела на палку в своей руке и улыбнулась тоже.

«Адекватная, – подумала Вера. – Но что же за глаза!»

Она смотрела в эти ошеломляюще светящиеся глаза и не могла понять, какое чувство охватывает ее при этом. Но только в первую минуту не могла понять – потом чувство стало таким отчетливым, что не понять его было невозможно.

Это было ясное чувство тревоги.

Глава 2

– Я это понимаю, Тим. И все-таки мне грустно.

Тим стоял у самого эркера, и от этого казалось, что он стоит посреди зачарованного царства. Кусты сирени в палисаднике были покрыты инеем, и дальше, вокруг фонтана, все деревья стояли в таком же игольчатом узоре – клен, ясень… Они всегда, сколько Вера себя помнила, очерчивали этот маленький двор таким вот волшебным кругом. И в ту зиму, когда родился Тим, они точно так же были покрыты игольчатым инеем, это она запомнила особенно ясно. И как впервые вынесла его гулять в палисадник – он не спал, а смотрел вверх, на морозные кроны деревьев, и взгляд его широко поставленных, скально-серых, как у деда, глаз был очень серьезный, – это Вера запомнила тоже.

Все это повторялось здесь уже двадцать семь лет его жизни и будет повторяться снова и снова. Но его в этом волшебном кругу не будет.

– Да почему ж тебе грустно, мам? – Тим улыбнулся. – Советскую пропаганду вспомнила – в Америке звериный оскал капитализма, людей на улицах убивают?

– Дура я, по-твоему? – Вера сделала обиженное лицо.

– По-моему, нет.

– Мне грустно, что ты будешь так далеко от меня. Ты у меня большой уже, я понимаю. Но сейчас ты все-таки где-то рядом, приходишь ко мне, и я к тебе могу прийти. А до Техаса попробуй дойди! И почему, кстати, Техас? Алиса ведь на Бродвее играет. А Бродвей, насколько мне известно, в Нью-Йорке.

О том, что девушка, которую она неделю назад увидела в квартире сына, является актрисой бродвейского мюзикла, Вера узнала в тот же день от самой этой девушки. Она оказалась общительна, как все американцы, и сразу сообщила, что зовут ее Алиса Давенпорт, что она отработала в Москве театральный сезон на мюзикле «Главная улица», но теперь должна вернуться обратно в Нью-Йорк. Вера сразу же выудила из нее и те сведения, которые считала для себя главными: что с Тимом эта Алиса знакома две ночи, что эти ночи ее ошеломили, и, похоже, не сексом. Это почему-то усилило Верину тревогу, хотя она и убеждала себя, что девушка просто охвачена стихией московских страстей, а когда вернется домой, то сразу же окунется в совсем другую, более прагматичную стихию и про Тима забудет.

«Это у нее исторический атавизм, – подумала Вера. – От русской бабушки. Пройдет!»

Пока они вместе распаковывали микроволновку и обогреватель, Алиса успела сообщить, что у нее была русская бабушка, то есть вообще-то она была еврейка, ее звали Эстер Левертова, но она родилась в России и прожила в Москве до двадцати с чем-то лет.

Вообще-то с ней легко было разговаривать, с этой Алисой Давенпорт. Может, в самом деле из-за московского происхождения ее бабушки. Когда она прямо смотрела Вере в глаза этими своими необыкновенными глазами, с ней говорилось как-то само собою, притом о таких вещах, о которых и с близким человеком не сразу разговоришься. Вера даже почему-то рассказала ей о папе. То есть, если подумать, вовсе и не почему-то: эта Алиса каким-то неведомым образом догадалась, на кого похож Тим, и слушала про его деда так внимательно, как будто это имело решающее значение для ее жизни. Странная девушка, непонятная!