И тут же все это стало неважно – чувяки, Туркестан, комната. Потому что Эстер вдруг всхлипнула, пробормотала что-то жалобное и, обхватив Игната за шею, в голос зарыдала.

Она была немаленького роста, но ее нос уткнулся ему всего лишь под подбородок. Ее волосы коснулись его лица, и он непроизвольно прижался к ним губами, щекою, закрыл глаза… Сердце ударило в ребра так, что чуть их не пробило, голова закружилась, огонь вспыхнул перед закрытыми глазами, во всем теле вспыхнул огонь… И то, что он так тщательно скрывал от себя, что сдерживал в себе и таил, охватило его всего, тело его и душу, стало очевидным, всеобъемлющим, единственным!

Он умереть готов был за один взляд этой девушки, и за это кольцо ее рук, и за с ума сводящий запах ее волос, и за ее плечи, вздрагивающие под его ладонями от слез и любви… Да, от любви – он чувствовал, он знал, что она охвачена любовью так же, как он, что их тяга друг к другу взаимна. Это было так, это стало так с той самой минуты, когда он увидел ее впервые, здесь, в «Марселе», когда его впервые обжег живой огонь, которым сверкали ее глаза.

Игнат осторожно взял ее за плечи, провел в комнату, усадил на коленкоровый диван и сам сел рядом.

– Что случилось? – Он слышал, что голос его звучит прерывисто и глухо, но ничего не мог с этим поделать. – Что у вас тут у всех стряслось?

– У кого – у всех?

Эстер в последний раз всхлипнула и вытерла щеки ладонями. Ей не занимать было силы, как и ему, но ее сила была совсем другая. Это была та сила, благодаря которой она понимала, почему он не делает с нею сейчас того, чего не просто хотят они оба, но что является для обоих единственно правильным. И – невозможным…

– У Ксёны дверь закрыта. Ты вот… Что случилось?

Эстер подняла на него глаза. Они смотрели друг на друга так, будто лежали голые друг у друга в объятьях. Игнат отвел взгляд – он не мог этого выдержать.

– Не знаю, – сказала Эстер. – Про Ксеньку не знаю.

– А у тебя что случилось?

– Я из Мюзик-холла ухожу.

– И всего-то?

Он знал, что они разговаривают о каких-то неважных вещах. Что нужно только одно: броситься друг к другу, и целоваться, и… И все, и навсегда! Все остальное ненужно и неважно.

Но жизнь состояла как раз из остального – из объясняющих слов, из сопутствующих обстоятельств и обязательств.

– Ксенька, наверное, бабушку к врачу повезла, – сказала Эстер. – Она говорила, ей какого-то врача порекомендовали, который Евдокию Кирилловну в больницу может положить. Только далеко, в Сокольниках где-то.

Эти слова обрушились на него, как ведро холодной воды. Это было неодолимо.

– А мне и не сказала даже, – с горечью произнес Игнат. – Хоть чем-то бы ей помочь…

– Почему ты на ней не женишься? – помолчав, спросила Эстер.

– Не идет за меня.

Это было правдой. Только не всей правдой. И оба они это знали, и оба ничего не могли поделать.

– Я уеду, Игнат, – сказала она. – Не знаю еще, куда, но далеко. И совсем скоро. А ты… Если замуж она не пойдет, то хотя бы… Не оставляй ее хотя бы.

Ее голос дрогнул. Игнат и не знал, что голос может дрогнуть от мужества. Но у нее это было именно так.

– Не оставлю. Убью, кто обидит. – И, не в силах больше сдерживать то, что разрывало ему сердце, выдохнул: – Не уезжай, Эстер.

Огонь, сверкнувший у нее в глазах, сказал ему обо всем без слов. О том, что, если он сейчас поцелует ее, да и не поцелует даже, а только придвинется поближе, обнимет, – она не уедет никогда.

Но он не мог этого сделать, и она понимала это так же отчетливо, как он сам.

– Уеду, – с трудом выговорила она. Игнат видел, как нелегко ей далось отвести от него взгляд. – Ну, что об этом говорить!

– Говорить нечего.

Слова и в самом деле были не нужны. А все остальное было невозможно. Он взял ее руку обеими руками, прижал к губам. Рука была тоненькая, горячая и твердая. Эстер замерла. Так они сидели в молчании долго, очень долго… Или всего одно мгновенье прошло? Игнат целовал ее руку раз за разом, не отрываясь. Мир вокруг исчез – он был ему не нужен.

Потом он медленно отпустил ее руку и встал.

– Я их у двери подожду, – не глядя на Эстер, сказал он.

Она промолчала. Он не понимал, почему до сих пор не упал замертво.

Он с трудом дошел до двери и закрыл ее за собою так, словно спустился в могилу.

Глава 13

– Кончается, – сказала соседка по койке и перевела равнодушный взгляд с Евдокии Кирилловны на Ксению. – Сейчас отойдет.

Ксения побелела еще больше, хотя больше, кажется, было уж некуда. После недели, проведенной у бабушкиной постели, она и так стала белее больничных простыней. Впрочем, это было и немудрено: простыни в больнице были серыми.

Палата была огромная, мужчины и женщины лежали вместе. Но и такой палате надо было радоваться: старуху, к тому же бывшую попадью, вообще не брали в больницу. Ксения устроила ее сюда, в Сокольники, просто чудом, через знакомого священника, у которого брат работал здесь врачом.

Игнат пришел в больницу час назад, как только окончились лекции. Весь этот час он простоял за спиной у сидящей на табуретке рядом с кроватью Ксении. Ему показалось, что она не заметила, как он пришел, и точно так же не заметила бы, если бы он исчез. Но при этих словах соседки она вдруг обернулась и посмотрела на него так, что он безотчетно шагнул к ней и присел на корточки рядом с ее табуреткой.

– Игнат!.. – В глазах Ксении не было слез, потому что они были до краев полны отчаянием. – Может быть, еще можно помочь?.. Я… сейчас врача…

Игнат понимал, что помочь уже нельзя. Евдокия Кирилловна, не открывая глаз, тихо перебирала то рубашку на себе, то край одеяла. В деревне не принято было скрывать от детей подробности жизни и смерти, поэтому Игнат с детства видел и покойников, и умирающих. И знал, что предвещают такие вот судорожные движения – когда умирающий начинает обирать себя.

Он хотел сказать, что сам позовет врача. Но, положив руку на Ксенино плечо, почувствовал, что ее бьет мелкая дрожь.

– Позови, – сказал он. – Поищи врача, Ксёна. Я с бабушкой посижу.

Может, это было неправильно, но он не хотел, чтобы Ксения присутствовала при бабушкином последнем вздохе.

Как только Ксения вышла из палаты, Евдокия Кирилловна открыла глаза. Вряд ли она нарочно ждала, пока внучка уйдет, – всеми ее проявлениями руководила уже не жизнь, а смерть.

– Игнат. – Голос ее звучал спокойно, совсем без чувств, как никогда не звучал при жизни. – Ведь ты ее не оставишь?

Он встал над кроватью так, чтобы Евдокия Кирилловна хорошо его видела.

– Не оставлю.